Екатерина Щербакова - Мама! Не читай...
Ты, Женечка, по натуре своей спасатель. Меня ты тоже спас, поставив на уши всю Москву, подарив мне заново саму жизнь. И я знаю: ты любишь меня.
Кто же любит мизантропа
Ох, как меня распирало тогда, распирало от мыслей, чувств — тяжёлых, апокалиптических, безнадёжных. Часто я не выдерживала этого внутреннего давления и почему-то именно ближе к ночи, часов в 11, приходила в пижаме к родителям в спальню, садилась на кровать и начинала говорить... Мама со вздохом откладывала книжку и слушала. Папа не реагировал, продолжал читать.
— Я не понимаю, почему люди такие, почему в них столько злости и агрессии? Почему приходится всё время бояться? Почему учителя так нас ненавидят, кричат, обзывают? — я волновалась, кусала губы, чувства пёрли из меня очень быстро, не успевая формироваться в слова, связные предложения, руки потели, я так старалась передать свои мысли, свои страхи, чтобы меня поняли, успокоили...
— Почему, если всем так плохо, почему люди терпят? Почему надо жить во лжи, если абсолютно все понимают, что это — ложь?
Я пребывала в абсолютном непонимании мира, жила в каких-то мифах, созданных неумными, плохо образованными, заплутавшими в трёх соснах взрослыми, погрузившими меня, ребёнка, в трудный кривой мир, напоминающий реальности Кафки и Босха, а потому этот ребёнок существовал в диком разладе того, что внутри, с тем, что вовне. От подобного раздрая взрослые люди спасались, пожалуй, что только пьянством. Меня гнули и ломали, стараясь сделать одновременно «удобной в употреблении», то есть послушной, социально полезной, активной и деятельной, в то же время настойчиво вкладывая мне в мозги мысль о кошмаре, творящемся вокруг, о победившей лжи и невозможности порядочному человеку жить в таком мире. Изощрённая пытка! Меня заставляли лгать, каждодневно внушая, что ложь — это безнравственно. Да плюс ко всему во мне сидел дикий чёрт под известным названием «под-ростковый максимализм». Мне нужны были готовые рецепты, простые ответы на сложные вопросы, ясность и правда. Но к кому же я шла с этими своими проблемами? К самым жестоким своим мучителям. Парадокс, глупость, но я этого не понимала, не осознавала. Фактически, каждый раз я входила в клетку с тиграми. И выходила оттуда сильно покусанной.
В такие вечера мама меня не только слушала, она часто сама говорила, точнее — вещала, изрекала, глаголила. В результате запутывала еще больше. По ее словам выходило, например, что на самом деле все люди — ангелы, это я их неправильно вижу, как в кривом зеркале. Что нужно всех любить, отдавать себя людям, быть нравственной (ну вот, опять!) и ничего никогда не требовать от окружающих, от действительности, а только отдавать, отдавать... Критично надобно относиться лишь к себе. Судить только себя, а уж тем более — осуждать. Потому что я не имею права...
— А кто имеет? — вскидывалась я. Всё-таки самолюбие не было убито во мне на корню. — С какой это стати я ни на что не имею права, а кто-то или некто имеет на всё?
— А кто ты такая? — возмущённо восклицала мама.
— Да, действительно, — отрывался от книги папа. И дальше мы, как правило, опять цапались до утверждения, что я «законченный мизантроп».
Но случались иногда и забавные разговорчики. Я приходила, решительная такая, и с порога заявляла:
— Я всё теперь поняла. Во всём виноваты русские писатели-классики, которые с какого-то перепугу вдруг начали петь осанну простому народу: он — самый мудрый, самый щедрый, самый добрый...
— Это из-за чувства вины... — говорила мама.
— Да, конечно. Но палку-то перегнули! Если кому-то сто лет внушать, что он — бог, он же, в конце концов, может в это поверить. Вот народ и поверил и до сих пор считает себя каким-то особенным. Он, постоянно писающий у нас в подъезде, валяющийся пьяный на каждой остановке... Изготавливающий поганые вещи на своих поганых заводах... Тупой и плохо говорящий по-русски. Зато — великий, ёлки-палки! — меня аж в жар бросало от гнева.
Мама смотрела на меня задумчиво.
— Я подумаю над тем, что ты сейчас сказала. Я как-то с этой стороны не размышляла. Это интересно... — и я, просто раздуваясь от гордости, шла в свою комнату и бросалась в кровать: думать дальше. Думать так, чтоб мозги кипели и чтобы было о чём завтра вечером поговорить с мамой.
Справедливости ради надо сказать, что агрессии во мне было, конечно, предостаточно. Что ж поделать: мои гормоны тогда вели себя именно так. Я на всё реагировала выбросом адреналина, и первой реакцией всегда было «нет, не хочу, не буду!». И вообще: мир устроен совершенно неправильно, его надо переделывать, всё надо перестраивать, а если нет, то и мир, и все люди не стóят ни моего внимания, ни хорошего отношения. В общем, нормальный подросток-максималист с идеями. Хотя нужно мне было всего лишь навсего понимание самых родных людей, их внимание к моему мнению, уважение оного и нормальный разговор, даже переубеждающий меня, если необходимо. Но родители воспринимали всё, что я говорю, очень серьёзно, хотя и без уважения, быстренько делая выводы о моей ужасной личности и безнадёжности моего исправления.
— За хамство в транспорте надо сажать в тюрьму! — рубила я воздух рукой.
— Господи, Сталин растет! — с ужасом глядя на меня, шептала мама.
Ах, так?
— А за то, что мочатся в подъезде — кастрировать!
— Может, лучше сразу расстреливать? — трагическим голосом произносила мама.
— Да, точно, конечно, лучше даже так! — радостно подхватывала я. Ну, следующая за этим программа известна и скучна: «мизантроп», «накапай мне валокордин», «иди лучше спать, а я теперь не усну», «кто у нас растёт»...
На словах желая мне всегда только счастья, мама любила меня лишь в те моменты, когда я бывала осликом Иа: печальным, тихим, ни на что не надеющимся. Вот в такие минуты она была ласкова со мной, гладила по спинке и уговаривала:
— Ничего, доча, прорвёмся. Ты у меня умница, у тебя есть я, папа, всё у нас будет хорошо.
Я стала часто приходить поздним вечером к маме в образе ослика Иа. И в таких случаях всё было лепо и благостно.
...Мама вообще нередко проявляла ко мне любовь именно тогда, когда я была тиха, печальна, подавлена, погружена в себя. В такие моменты она бывала ласкова, нежна со мной, уговаривала не грустить, взбодриться. «Все будет хорошо и мы прорвёмся». Но когда на меня нападало «козлиное веселье», маму это очевидно сильно раздражало. Она не могла сдерживать своих чувств, придиралась ко мне, поджимала тонкие губы и всем своим видом показывала, что ей совершенно непонятно, как можно быть таким легкомысленным человеком, улыбаться без причины и чему-то хихикать, когда «всё ужасно». Будучи, видимо, не очень умной, я довольно долго не соображала, как правильно себя вести с мамой, дотумкала лишь годам к тринадцати. Так началась другая проблема: я почти разучилась улыбаться, но (о, ужас!) — и на людях тоже! А вот это было неправильно с мамочкиной точки зрения. На людях надо было улыбаться во все тридцать два, дабы все видели, какие мы счастливые и замечательные. У неё, у мамы, это здорово получалось! А у меня почему-то не очень...
