Дженди Нельсон - Небо повсюду
Я слышу его шаги в коридоре и поднимаюсь с колен. Телефон снова разрывается.
Он возвращается с двумя кларнетами: один в си-бемоль, другой басовый – и протягивает их мне. Я больше привыкла к сопрано, поэтому выбираю его.
– Что у вас с телефоном? – спрашиваю я вместо «Кто такая Женевьева?». Вместо того, чтобы пасть на колени и признаться, что я совсем даже не честная, что я, возможно, абсолютно такая же, как Женевьева, кем бы там она ни была, только без ее французской изюминки.
Он пожимает плечами:
– Нам часто звонят.
И приступает к ритуальной настройке гитары, и все в мире исчезает, кроме него самого и нескольких струн.
Поначалу незаезженный дуэт гитары и кларнета звучит странно. Наши звуки натыкаются друг на друга, спотыкаются, мы смущенно переглядываемся и начинаем сначала. Но потом мы понемногу сыгрываемся, и когда не знаем, что дальше будет играть другой, то обмениваемся взглядами и так внимательно вслушиваемся, словно в эти стремительно убегающие секунды разговаривают наши души. Один раз я импровизирую соло, и он восклицает: «У тебя такой восхитительный тон! Такой одинокий-одинокий, будто день, когда птицы перестали петь». Но я не чувствую себя одинокой. Я чувствую, что меня слушает Бейли.
– Ночью ты совершенно такая же. Все тот же Джон Леннон.
Мы сидим в траве и пьем вино, которое Джо стащил у отца. Входная дверь распахнута, и из нее в теплую ночь влетает пение французской шансонье. Мы прихлебываем из горла и заедаем багетом и сыром. Наконец-то мы с Джо во Франции, думаю я и улыбаюсь.
– Что такое? – спрашивает он.
– Не знаю. Мне нравится. Я никогда раньше не пила вина.
– А я всю жизнь пью. В детстве отец разбавлял его для нас водой.
– Правда? Маленькие Фонтейны бегали, врезаясь в стены?
Он смеется:
– Ага, именно! Поэтому, мне кажется, французские дети такие воспитанные. Они просто в жопу пьяны, в свои petits mignons жопы!
Он салютует мне бутылкой, делает глоток и передает вино мне.
– У тебя оба родители французы?
– Папа – да, родился и вырос в Париже. А мама из здешних мест. Но папа старается за двоих. Настоящий, классический француз.
В голосе его звучит какая-то горечь, которой я не понимаю. Едва я отошла от последствий своего чрезмерного любопытства, почти забыла про Женевьеву и про то, как важна для Джо честность, как он спрашивает:
– Ты влюблялась когда-нибудь?
Он лежит на спине и смотрит в звездное небо.
Я не воплю, как мне хочется: «Да, сейчас в тебя, идиот ты такой!», – и вместо этого отвечаю:
– Не-а. Никогда не влюблялась и вообще никогда ничего.
Он приподнимается на локте и глядит на меня:
– Ты о чем?
Я сижу, обхватив руками колени, и смотрю на россыпь огней внизу, в долине.
– Просто, понимаешь, я словно все семнадцать лет спала. Спать приятно, не спорю, но все-таки… А потом умерла Бейли.
Вино меня разговорило, но я не знаю, есть ли в моих словах смысл. Я поворачиваюсь к Джо: он так внимательно слушает, будто хочет схватить все слова, как только они срываются у меня с губ.
– А теперь?
– А теперь я не знаю. Теперь чувствую себя совсем иначе. – Я подбираю камешек и кидаю его в темноту. Вспоминаю, как все было раньше: жизнь шла размеренно, по плану. И я сама совсем не менялась. Я думаю о том, что в мире нет ничего неизбежного и никогда не было, просто я об этом не знала. – Думаю, что я очнулась. Может, это и хорошо, но зато все стало сложнее, потому что теперь я знаю, что в любой момент может случиться самое страшное.
Джо кивает, будто понял. Хорошо, потому что сама я совсем не уверена, что сказала что-то осмысленное. Но я знаю, что имела в виду. Я имела в виду, что теперь знаю, насколько близка смерть. Как она таится за каждым углом. И кому захочется знать такое? Кому захочется помнить, что еще один беззаботный вдох – и мы умрем? Кто обрадуется, поняв, что самые любимые и так необходимые нам люди могут покинуть нас навсегда?
Он говорит:
– Но раз ты знаешь, что самое страшное может случиться в любой момент, ты ведь знаешь и другое: что самое прекрасное тоже может случиться когда угодно.
Я думаю об этом, и меня охватывает внезапный восторг.
– Да, это правда. Как вот сейчас, с тобой… – Слова вырываются у меня так стремительно, что я не успеваю их остановить. И вижу, какое восторженное выражение появляется на лице Джо. – Мы что, напились? – спрашиваю я.
– Вполне возможно. – Он еще прихлебывает из бутылки.
– А ты когда-нибудь…
– Нет, я никогда не проходил через то, что происходит сейчас с тобой.
– Нет, я о другом. Ты когда-нибудь влюблялся? – У меня внутри все сжимается. Мне так хочется, чтобы он ответил «нет», но я знаю, что он этого не скажет. Он и не говорит.
– Да, влюблялся. Наверное. – Он трясет головой. – Во всяком случае, мне так кажется.
– А что случилось?
Вдали гудит сирена. Джо садится:
– Летом я жил в школе. И застал ее с соседом по комнате. Чуть не умер. То есть буквально. Больше не говорил ни с ней, ни с соседом, до одержимости занимался музыкой, отрекся от девушек… ну, думал, что отрекся. – Он улыбается, но не своей обычной улыбкой. На этот раз улыбка выходит неуверенной и робкой; она разливается по его лицу, вокруг прекрасных зеленых глаз. Я закрываю глаза, чтобы не видеть ее. Все, о чем я думаю, – это как он чуть не застал меня сегодня с Тоби…
Джо хватает бутылку и снова отпивает из нее.
– Мораль истории – все скрипачки бешеные. Думаю, дело в этих странных изгибах инструмента.
Женевьева, восхитительная французская скрипачка? Ох.
– Да ладно? А как насчет кларнетисток?
Он улыбается:
– В них больше всего души. – Джо проводит пальцем мне по лицу, от лба к щеке и к подбородку, а затем вниз по шее. – И еще они очень красивые.
Как же я хорошо теперь понимаю Эдуарда Восьмого, который отрекся от британского трона ради любви. Если бы у меня был трон, я бы отреклась от него, только чтобы еще раз пережить предыдущие три секунды.
– А трубачи? – спрашиваю я, сплетая его пальцы со своими.
Он трясет головой:
– Беспокойные безумцы. Держись от них подальше. Им подавай или все, или ничего, ни в чем не знают меры.
Ой-ой.
– Никогда не зли трубачей, – добавляет он игриво, но я не слышу этой игривости. Поверить не могу, что соврала ему сегодня. Мне нужно держаться подальше от Тоби. Как можно дальше.
Вдали воет пара койотов, и у меня по спине бегут мурашки. Как эти псы, однако, вовремя.
– Не знала, что трубачи такие опасные. – Я выпускаю его руку и беру бутылку. – А гитаристы?
