Владимир Соколовский - Превращение Локоткова
Не раз в учительской муссировался вопрос о его кандидатском звании. Валерий Львович пресекал эти разговоры, если они велись при нем, и незаметно они смолкли, сошли на нет.
Прошел апрель, последняя четверть покатилась к закату. На майские праздники к физику Борису Семеновичу приезжали его друзья-офицеры из недальнего гарнизона. Локотков, уставший от школьной мороки и ежевечерних бесед с хозяйкой, тоже пошел туда, надеясь, что развеется, — однако вернулся недовольный и с больной головой. Никому он там не был интересен со своей теорией о Земле — Черном Карлике. Видно, убежала невозвратно пора молодых безрассудных пьянок! Слотин был там волен, свободен, читал Шекспира, и был совершенно к месту, а он… У него и Шекспира не было. Дорогой он вспомнил свое давнее ночное сидение в Петропавловке и показалось, что флейта-пикколо тоненько пропела ему. Локотков остановился, прислушался, — однако вторая не откликнулась. Ходи в школу, готовься к урокам, болтай по вечерам с глупой хозяйкой.
15
В середине мая Валерия Львовича вызвали в райвоенкомат по учетному вопросу. Он отпросился на весь день, приехал еще до обеда и быстро уладил там все положенные дела. Потом прошелся по магазинам, купил себе летние сандалии. Чтобы скоротать время, заглянул в местную церковь. Там шла служба, священник читал проповедь, люди слушали и молились, ходила пожилая женщина с блюдом. Хромой молодой служка с длинными волосами и фанатическими, горящими глазами вдруг подошел вплотную к Локоткову и так пронзительно посмотрел на него, что тот смешался, быстро повернулся и вышел из церкви. Тьфу ты!.. Не надо было и заходить. Прежде чем идти на автобусную станцию, ждать обратную машину, он решил пообедать в местной столовой.
Стоя в очереди в грязноватом, чадном помещении, он не обращал внимания на окружающих его людей. Крупно, испуганно вздрогнул, когда кто-то тяжело хлопнул по плечу, сказал:
— Привет ученому народу! Это ведь ты, Львович?
Локотков повернулся и некоторое время смотрел, не узнавая в мужчине с неотросшими еще волосами, в новом ломком костюме Шурку Сальникова, отбывавшего вместе с ним срок в колонии. Шурка широко улыбался, выставляя желтые крупные зубы.
— Здорово, Сальник! — радостно сказал Локотков. — Ты откуда? Освободился, что ли?
— Месяц, как здесь! — отвечал Шурка. — Отдыхаю от зоны. Я ведь здешний. А вот ты как оказался в наших краях?
— Да, долго рассказывать…
— Так торопиться, вроде, некуда. Мне, по крайней мере. А ты что — отваливать куда-то собрался?
— Вообще надо…
— Ладно, стой здесь. Я быстро…
Сальник вернулся действительно очень скоро, с оттопыренным бутылкой карманом брюк. «Возьми чего-нибудь закусить, я пока посижу, подожду там…» — и направился к столику.
В колонии они никак не общались, и друзьями тем более не были: Валерий Львович строго охранял свою значительность, подчеркивал отстраненность от этих людей, разность интересов, ума. В своих пределах, конечно, чтобы не зарваться и не возбудить их ненависть — тогда жизнь его сделалась бы ужасной, возможно, даже не удалось бы выжить.
И вот сейчас, увидав Шуру Сальника, Локотков, к своему удивлению, вдруг ощутил такую радость, как будто он после долгой разлуки встретил давнего и желанного друга. Наконец-то будет с кем поговорить как с человеком, вспомнить кое-что, незабытое, выпить горькую рюмку за ту проклятую жизнь в неволе.
Он взял на поднос еды, для себя и для Сальника — сколько вошло — и вышел в зал. Вот они уселись, и Шурка, озираясь, плеснул по стаканам водку.
— За тебя! — сказал почти шепотом Валерий Львович. — Я рад, Шура. Прозит!
— Давай… — Сальник влил водку в рот, подвигал челюстями. — Ты как здесь оказался?
— Случайно, голубчик. Работаю в школе, в Рябинино. Я ведь историк, ты не знал?
— Историк, не историк… Главное — человек. Хоть историк, хоть слесарь.
— Да, человек. И ты, Шура, человек, — тихо, глядя в душу Сальникову, произнес Локотков.
Оба расслабились, легко вздохнули.
— Знаешь, Шура, — заговорил снова Локотков, — это хорошо, что я тебя встретил. Очень даже хорошо. А то пусто, глухо, словно в танке. И поговорить не с кем. Душа болит, скорбит, понимаешь ты? — он затряс пятерней перед Шуриным лицом. — Никогда не было такого со мной. И окажись я теперь снова в старой своей, счастливой вроде жизни — все равно не знал бы покоя. Что со мной, Шура, а?
— Да-а… — протянул Шура. — Потеряешь, не найдешь… А я вот здешний. Львович. Освободился месяц назад, приехал вот… живу тут, у одной… На работу выхожу с той недели. Слесарить на автобазу. Тоже нема хорошего. Хотел поначалу завербоваться куда-нибудь в леспромхоз, да раздумал: ну его к черту, этот лес, там надоел. И общаги эти, пьянки, — и не захочешь, да раскрутишься. Ладно, лей еще…
Локотков видел, что и бывший товарищ по несчастью тоскует, томится чем-то: видно, после серых лагерных дней жизнь на воле, требующая самостоятельного подхода к каждому случаю, страшила его, и он боялся сделать в ней опять что-нибудь не так. Но после своих двух «ходок» Сальник был уже настоящим зеком, отпетым парнем, и знал про себя, что рано или поздно он это «не так» обязательно сделает, — поэтому он даже на людей вокруг себя смотрел теперь по-своему: тяжеловато, чуть презрительно. И Львовичу, «доценту», он тоже обрадовался, как напоминанию о полосе хоть и тяжелой, но в-общем, привычной жизни. И тут же, за водкой, выложил лагерные новости, скопившиеся со дня локотковского ухода из заключения. Тот освободился, этот освободился и успел уже прийти обратно, третий вышел в «бугры», в бригадиры, теперь ломает вовсю горб, четвертый попал под лесину и лег надолго в больницу, похоже, будет инвалидом, пятый «пошел на вышака», — достал водки в зону и пьяный убил активиста… Невеселые, в основном, дела… И лучше бы об них не думать, не узнавать, да куда вот денешься! Странно еще, что Локотков слушал все, сообщаемое Сальником, с огромным, болезненным интересом. Ему была любопытна жизнь там, в зоне. Он радовался за освободившихся и жалел попавших в беду. Снова переживал и глушил водкой непонятно откуда накатившую боль.
В столовой Шурка «позаимствовал» стакан, и, когда они вышли оттуда, снова купил бутылку, два плавленых сырка. «Я не буду больше пить! — сказал испугавшийся Локотков. — Ну к черту. Напьешься еще с тобой, попадешь в вытрезвитель, после не отмоешься…» «Бздун ты, Львович! — лениво усмехнулся Сальник. — Ладно, хорош, заставлять не стану».
Он отмяк после встречи и водки, стал веселее, — а войдя в пустой в это рабочее время городской парк, спустился на танцплощадку и отбил там «цыганочку», грохая каблуками об дощатый пол. Потом они примостились на скамеечке в дальнем углу, и Шурка снова нахохлился.
— Я, Львович, сказал тебе, что здешний, — начал рассказывать он, — только это не совсем так. Здешний, но не из райцентра, понимаешь? Из деревни. Небольшая такая деревня, цела еще, там и сейчас ферма… Ну, не об том речь. Мать меня в сорок лет родила, я у нее поскребыш. И вот, как пришел из армии — раз за разом… Сначала, как в первый раз попал, все думали — ошибка вышла. Я и сам тогда плохо верил, что это все — всерьез, Вот и покатило: первая «ходка» три года, вторая — пять! Я после первой домой не заявлялся, закутился как-то, да и скоро снова попал. И до-олго своей мамки не видал, только письма от нее получал. Я ведь один у нее остался, была сестра, старше, да умерла от рака. И вот, знаешь, полтора года назад в бараке приснилась мне моя мамулька — не старая еще, а какой я ее еще в детстве знал: будто пошли мы с ней на поскотину за коровой, я отстаю, а она меня не ждет, идет вперед, только оглядывается и рукой так делает, зовет: «Иди, мол, иди ко мне скорей!» Я как проснулся тогда, так и подумал: неужто умерла? А недолго погодя из сельсовета пришла справка, что скончалась, в тот самый день. Старая уж была, что говорить… Я тогда ревел, аж катался, все руки себе изгрыз. Мамка, думаю, мамка, как же ты одна успокоилась… Ладно, не о том речь! Освободился я месяц назад, сошел с поезда в областном центре и побежал с вокзала такси ловить. Деньги у меня с собой были хорошие. Нашел парнишку, кричу ему: «Слушай, шеф, если согласен отмотать только в одну сторону двести километров, то скажу: ты не обидишься. Скажу больше: будешь доволен. Но дорога дальняя, это я предупреждаю». Он как-то так на меня глянул, и сразу усек. «Садись». — говорит. Без разрешения на выезд, безо всего — мотнул со мной. Речь не об том, но ехали мы три часа досюда, да часа два до деревни еще пилили… слякотная, плохая там была дорога! И вот приехали, подрулили прямо к нашему дому. Время — где-то уж полпятого утра. Таксиста не отпускаю: пускай чернь видит, что я не как-нибудь — на «Волге» прикатил! Так… Доски, замки сорвал, в дом вошел, а там — темно, пустота, холод.
Стекла где целы, где выбиты. Присел, выпил стакан водки, всплакнул, и — обратно на улицу. Кричу шоферу: «Теперь включай полностью фары, сигналь на всю железку!» Загудела коломбина. Гляжу — свет повключали, забегали… А я хожу меж домами, стучу в окна, машу: «Выходи!» Кто выходит — я ему стакан с водкой в руку: «Выпей за память о моей матери!» Собрался народ — я кричу: «Сволочи вы все! Скажите, кто из вас помог бедной старушке в ее тяжелой одинокой жизни? Скажите, звери! Кидаю тому двести рублей!» Так никто и не сказался. Тогда я делаю так: даю каждому по червонцу. «Идите, — говорю, — теперь на кладбище к месту, где ее могила, впереди меня, и утаптывайте мне в грязи дорогу… А там — будет вам еще водка». Таксиста отпустил, кинул ему два куска, а сам — вперед…
