Вероника Тутенко - Берлинский этап
— Совсем ты себя не жалеешь, не любишь, девка, — покачал головой мужичок. Вздохнул. Что толку отговаривать? — Всё для других, для других. О женихах лучше б подумала. Вон какая красавица! Так и жизнь пройдёт…
— Так я ж комсомолка, дядь Вить! Что мне себя любить-то. Что я, петушок на палочке, что ли? С собой и не поговоришь, да и увидишь разве что в зеркале. Не зря же, наверное, мы и не видим себя. Так что и любить себя — всё равно, что любить отражение в реке… или… в ёлочных игрушках. Ты видела, Нин, какие в ёлочных игрушках отражения? Такие рожицы смешные!
Зина заливисто рассмеялась, по-детски беззаботно, с едва уловимыми грустными нотками.
— Не люди для нас, дядь Вить, — снова обратилась она к сторожу. — А мы — для людей.
— Уж больно ты идейная, как я посмотрю.
Зина улыбнулась светло, мечтательно, словно только что открыла новую звезду.
— Зато для нас, — пропустила она мимо ушей ворчанье, — все деревья, все звёзды… всё, всё, всё…
— Ой, девка! Красивая, ума палата… Тебе бы детишек рожать да рожать. А она всё о звёздах!
Зина засмеялась, закружилась. В мыслях она была уже на бескрайних целинных землях, ждущих её под необъятной небесной звёздоностью.
— Девушка-огонёк, зачем тебе неведомые дали? Чтобы высились такие же дома и ходили по улицам такие же люди в алых галстуках?
Комсомолка не знала ответ, не искала его, Важно было что-то строить, чтобы в будущем…
И не так уж важно, в её ли будущем или чьем-то ещё, пусть даже через сотни тысяч лет, но будущее будет светлым, и она останется в нём одной из мириад зажжённых свечей.
Там будут жить люди с волосами, как зеркало, и блестящими от радости глазами. Может быть, они смогут читать мысли друг друга, ведь что им скрывать? Мысли надо прятать, если их нужно стыдиться. А если нет — то можно быть открытой книгой.
Там, конечно, не будет болезней, и люди смогут жить долго-долго, а может быть, даже и вечно.
Да, а жить они будут в огромных-огромных домах, так что жители верхних этажей смогут ходить друг другу в гости по тоннелям там, где не летают даже птицы.
А что выше птиц? Облака.
И пусть сейчас целинный край неухожен и дик, здесь будут города уходить крышами за облака.
А внизу будут виться дороги и подмигивать бесчисленным окнам фарами длинные, как ящерицы, тёмно-синие, чёрные и красные машины, уносящиеся вдаль к другим домам, которым, может быть, мало уже и неба, и окна мерцают гирляндами в открытом пространстве назло серебристым созвездиям.
…Коза щипала на крыше траву так лениво и важно, будто на свете не могло быть более важного дела, чем блеять и пожёвывать сочную зелень под утреннем солнцем.
— Ты, правда, веришь, что здесь будет город? — Нина еле сдержалась, чтобы не хмыкнуть. Нет, не то чтобы она желала, что поддалась уговорам… Трястись в вагонной суматошной неприкаянности ей было не впервой, и этот путь был даже весёлым. Комсомольцы всю дорогу горланили песни. Хочешь — не хочешь, а не замечаешь, как начинаешь подпевать, заражаясь беззаботной целеустремленностью:
«Эй ты, дорога длинная. Здравствуй, земля целинная. Скоро ль тебя увижу, свою любимую, в степном краю?».
Зина оказалась права, вербовщики были только рады стремлению молодой мамы ехать на целину. И на то, что из заключения, не обратили внимания. Наравне со всеми выдали подъёмные деньги, одежду и паёк на три дня. С вербовочного пункта дружной гурьбой отправились на вокзал, где паровоз вздрагивал уже от нетерпения, предвкушая, когда даль нарисует, наконец, большими буквами заветное «Петропавловск». Вагонов было только пять, наполовину уже занятых целинниками, ехавшими из других городов. Четыре дня пути прошли как один.
До поселка ехали ещё километров триста на грузовых машинах. Степь метелила мелким песком так, что казалось: зима.
Пугала, но, конечно, никто не хотел возвращаться назад. Только неистовее и радостнее звенела над песчаной метелью гармонь.
Кое-где по дороге встречались домишки из самана. Одиноко, гордо, как вызов, высились в степи…
… - Ты знаешь, — ответила Зина. — Я где-то читала о том, как люди строили высокую-высокую башню. А может, мне кто-то рассказывал. И Он смешал за это языки.
Зина посмотрела на небо.
— Смешная ты, Зина, а ещё комсомолка, — пожала Нина плечами. Она ожидала, что подруга на неё наброситься. Мол, да, здесь будет город, и всё тут.
— Знаешь, так странно…..- продолжала Зина тем же беспокойным тоном. — Комсомольцам ведь ставят на могилах не кресты, а звёзды. А ведь много- премного могил… если комсомольцы будут умирать целую вечно Жалко ссутулившись, сел на краешек кровати ждать жену. &&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&<сть, то получится столько могил, будто звёздное небо…
— Тьфу ты, глупая! — рассердилась Нина на бредни подруги. — Комсомольцы должны не умирать, а строить коммунизм.
Зина засмеялась, но как-то грустно. Неспокойно ей вдали от дома. Неуютно. Сразу видно, не привыкла одна, без родителей.
Комсомолка будто прочитала мысли Нины и с вызовом посмотрела на козу.
Коза тряхнула бородой и тоже посмотрела сверху вниз с низкой крыши.
— Беее, — взбудоражила блеянием кур.
Их было в округе так много, что деревня казалась городом квочек, где правили шипастые петухи, важные, как павлины.
— Почему здесь так много кур? — сменила тему Зина. — Ты видела когда- нибудь столько кур сразу?
— Нет, — удивилась и Нина.
В куриной деревне комсомольцев встретили не слишком-то приветливо. Ни коренные жители, ни тем более куры не помышляли ни о похожих на гигантские башни домах, ни даже о сельском клубе, который всем миром (поездом) собрались строить добровольцы, прибывшие в степь из разных городов и деревень. Яйца, тем не менее, местные продавали охотно и недорого.
Часть грузовиков остановилась на берегу Ишима, а часть поехала дальше, к другим необжитым просторам. Недалеко от саманного поселения комсомольцы разбили свой брезентовый лагерь. О палатках позаботился местный райком. Выдали из расчета — одна на четверых человек.
Летом жить в палатке было интересно, хотя звездопады, их прощальные гаснущие гроздья, как пить дать, — верные предвестники листопадов.
Но мурлыканье реки успокаивало: ещё не скоро.
Быстрая вода была неглубока, сквозь неё, светлую, видны были камешки, так, что их можно было считать. На воде из Ишима варили еду: яйца и иногда лапшу. Пили водицу и сырой — колодцев в деревне не было.
Воду привозил цистернами на грузовике улыбчивый водитель Николай.
«А дядя не уедет без меня?» — беспокоился Валерик.
Но дядя помнил, с каким нетерпением черноглазый малец ждёт очередной поездки на Ишим и сам отыскивал взглядом: «Валерик, садись!»
Морозы начались как-то вдруг, нагрянули, как нежданные гости: любите и жалуйте.
Бригадир лет сорока, хоть и строгий, но заботливый, сам обратился к Нине:
— Нельзя тебе с ребёнком жить в палатке.
Обещал поговорить с местными.
Сдавать чужачке угол, между тем, никто не спешил. Неприязнь к свалившимся ни дать ни взять, как снег на голову, названным благодетелям была настолько стойкой, что не прельщала даже возможность подзаработать. Одна калмычка, впрочем, согласилась, хотя встретила постояльцев не слишком приветливо
— Возьмёте нас к себе? — под оценивающим недоброжелательным взглядом хозяйки саманного домика Нина остановилась на пороге. Будь она одна, не раздумывая, шагнула бы обратно, и бегом в весёлую комсомольскую палатку. Но руку сжимал сынишка, другую тянул вниз узелок с пожитками.
Кивком головы калмычка показала на широкую лавку у печки. Место неудобное, но тёплое. Зиму пережить можно.
На постояльцев сбежались смотреть три пары глаз — все в тяжёлых холщёвых платьях, как глазастые колокольчики — не разберёшь, где мальчонка, где девчонка.
Пока Нина была на работе, малыши, хозяйские дети и Валерик, играли под присмотром калмычки
Говорила она очень мало и всегда по существу, зато пекла вкуснейшие лепёшки из пшеничной муки. А Валерику перепадало каждый день и по стакану парного козьего молока.
Хозяйка держала две козы, и у детей всегда было отдающее специфическим запахом, но очень полезное молоко.
И к зиме Нина стала замечать, что сын посвежел и окреп.
Мыться в морозы было сущим наказанием и настоящей проверкой на прочность. Коренные жители, впрочем, приспособились и не испытывали в связи с этим неудобств.
По субботам калмычка грела большой чугун воды, извлекала его затем ухватом и ставила возле печи. Тщательно выгребала из печного отверстия золу, оставшуюся от кизяка, и стелила вместо них мокрую солому. В это пышущее жаром отверстие нужно было, как рак в нору, пятиться голышом, стараясь забраться поглубже.
