Патрик Ковен - «Вертер», этим вечером…
Орландо жестом подозвал официанта.
— Нам остается только выпить, — сказал он.
Через два часа он сядет в самолет, через три — обнимет ее и больше никуда не отпустит.
ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН
Отрывок VII, 26 августа
Она ударила Сашу. Очень сильно. Ударила подносом из оцинкованного металла — на таких им разносят завтраки. Он просто сидел в коридоре, на том же месте, где и обычно, не двигался и даже не смотрел на нее. Правда, он очень изменился с тех пор, как она поступила в больницу. Она его привлекает, и ей это известно. Это и стало причиной ее ужасного утреннего поступка. Кажется, что после этого инцидента ее глаза приобрели оттенок холодного океана. Новый цвет в ее палитре, который останется уже навсегда. Она вернулась в свою постель и свернулась в комок под одеялом. На ее подбородке все еще оставались засохшие капельки крови. Она глубоко, до самой скулы, рассекла ему щеку. Это первый поступок такого рода за девять месяцев ее пребывания здесь. Я опасаюсь серьезных последствий, вплоть до полной невменяемости. Ближайшие дни станут решающими. Рекомендации Антона не кажутся мне убедительными: он посоветовал сделать кортико-церебральный анализ. Ее физическое состояние волнует его больше, чем поведение. Сегодня в шесть вечера я наведалась к ней в палату. Она лежала все в той же позе. Я приподняла одеяло, попросила ее встать и тут заметила, что она намочила постель. Нет, мне не хочется верить, что у нее начался процесс регрессии. Ни одна из научных гипотез не сможет объяснить болезнь, от которой страдает Карола Крандам. Я чувствую, я знаю это. Я последую совету Антона и назначу сканирование и электроэнцефалограмму, но какая-то тайна ускользает от меня… В те долгие часы, проведенные рядом с нею, мне иногда казалось, что я прикасаюсь к неизведанному. У ее болезни иные причины… Разгадка кроется в другом. Современная наука больше не верит в проклятие, в судьбу и предопределение, но я чувствую: нечто такое довлеет над Каролой… Она любила его. Домохозяйка из Сафенберга, далекая правнучка Шарлоты… На ум приходят ее вертикальные рисунки: вот откуда эта постоянно встречающаяся цепочка… Что за проклятье висит над ней? Наверное, стоит препоручить ее Антону. Сегодня вечером перечитаю письмо тенора.
Я по-прежнему верю ему не больше, чем в первый день.
VIII
Здесь он найдет лишь скорбь…
— Что ты говоришь?
— Душ — единственное место, где я никогда не пою…
Карола засмеялась и покрыла последний палец на ноге слоем лака. Еще не засохший миниатюрный полумесяц на ногте грозил испачкать кожу.
— А у меня наоборот, — прокричала она. — Это единственное место, где я пою…
— Что?
От усердия она высунула кончик языка и, стараясь не дрожать, уперлась подбородком в коленку; в свете зимнего утра карминовая капелька светилась на кончике кисточки.
— У меня наоборот, — еще раз крикнула она.
Ответа не последовало, и она завершила сложную манипуляцию, немного помахав ступней над шелковой простыней.
Разливаясь по террасе, солнечные лучи акварельными мазками окрашивали стены дворца. Вдалеке, среди тускло-золотых бликов моря, виднелись серые острова. Лишь кипарисы и колокольня Мурано в отдалении были единственными вертикальными черточками в плоском, горизонтальном мирке лагуны. Она закрутила флакон с лаком и выглянула в окно. Море и тишина. Все как будто вымерло, лишь одинокая чайка восседала на краю понтона. Кароле показалось, что перед ней огромная картина, написанная размытой пастелью. Итак, счастье, оказывается, тоже может быть полинявшего цвета. Она зарылась рукой в свои волосы, и пряди светлыми волнами растеклись между пальцами.
Ночью шел дождь, и она слушала непрерывный шум капель, падающих в Адриатику… Но на рассвете все затихло, и день выдался на удивление ясным. Даже завеса тумана, обычно окружавшая Торчелло и Мурано, куда-то исчезла. Тем не менее по-прежнему было холодно. Вчера даже гондолы у площади Святого Марка покрылись ночным инеем.
— Что ты говорила?
В комнату вошел Орландо. На нем был халат в полоску, его мокрые волосы блестели.
— У тебя самый некрасивый халат, который я когда-либо видела…
Слегка сконфуженный, он осмотрел себя. Она успела заметить, что это выражение провинившегося мальчишки иногда появлялось на его лице даже из-за пустяков; в такие минуты звезда bel canto был всего лишь беспомощным ребенком, чья слабость ее умиляла и одновременно успокаивала.
— Я его купил пятнадцать лет назад и…
Карола вскочила с кровати и обняла его. У него в чемодане было три смокинга, но он все время таскал одни и те же джинсы и бесформенную, вытертую до блеска кожаную куртку.
— Я займусь твоим гардеробом, — сказала она. — Итальянцы все должны одеваться со вкусом. Мы пойдем по магазинам, и я буду выбирать за тебя.
Он состроил гримасу:
— Ненавижу магазины.
— Не имеет значения. Это приказ.
Он сжал ее в своих объятьях.
— Окочуриться можно от холода… Говоришь, будешь меня одевать, а у самой даже нет пижамы.
— Пижамы — это для Германии. А с нею покончено.
Комната тонула в ярком свете, проникавшем сквозь широко распахнутые окна; плиты террасы были точно такого же оттенка, как школьная промокашка. Казалось, воздух проникал острыми, словно испанская шпага, пучками в просторную комнату палаццо Ферраджи, где они обосновались три дня назад. Часы на массивной каминной полке, покоящиеся на плечах двух бронзовых гладиаторов, показывали девять.
— Сегодня твой день, — сказал он. — До шести вечера вся Венеция у твоих ног.
Последний прогон… С самого приезда он работал все дни напролет. Возникли проблемы с постановкой и декорациями: антураж последнего акта пришел в негодность, довелось вызывать команду художников. К тому же, директор театра потребовал изменить освещение. Но главной причиной был Томас Сведон, постановщик, чья скрупулезность граничила с маниакальностью. Орландо прекрасно находил с ним общий язык. Хотя старый англичанин и был специалистом но Шекспиру, однако успел поставить несколько опер, в том числе и «Фиделио», которые снискали единодушные похвалы в мировой прессе. Ему было присуще чувство пространства и освещения, и вся его работа до сего момента заключалась в том, чтобы окутывать героев тюлем и туманными отблесками, в которых черные ткани переливались странными, трагическими оттенками серого. Натале, привыкший исполнять эту роль в ярком свете прожекторов среди буколической зелени, восхищался работой Сведона и тактичным упрямством, с которым тот настаивал на мельчайших деталях. Доходило даже до того, что постановщик просил костюмерш заменить пуговицы на камзоле Альберта, потому что находил их чересчур блестящими. Он не знал ни одной ноты, зато обучал певцов минимальной хореографии, делавшей их игру более возвышенной и одухотворенной. Сегодня вечером «Ла Фениче» будет лицезреть самую туманную, самую романтичную версию «Вертера», которая когда-либо выносилась на суд публики: с первого же акта лунный свет, даривший влюбленным надежду на вечное счастье, сменится тяжелыми тучами, предвестницами бури.
Орландо обнял молодую женщину, и, как всегда, когда их губы соприкасались, у него возникло это болезненное ощущение совершенства. Она была создана для него; все эти дни в их отношениях царило согласие. В еврейских кварталах они вместе ели широкую лапшу, запивая неаполитанским вином, а потом наблюдали, как сумерки сгущались над мостом Риалто. Было холодно, и город с пяти часов приобретал оттенок меди, когда далекое пунцовое солнце, отражаясь в поверхности вод, тонуло за островом Лидо. Тогда они в вечерней сутолоке садились в «вапоретто», любовались, облокотившись на поручни, отдаляющимися освещенными куполами, и он чувствовал, как Карола всем телом льнула к нему. Сумерки сгущались, и пассажиры, сходя на каждой остановке, растворялись в буром полумраке пристани. На конечной каждый вечер их ждал один и тот же гондольер, и вот уже они скользили по ровной маслянистой глади вод к невидимому острову. Им нравились эти моменты, когда вокруг ничего больше не существовало, кроме размеренного плеска длинного весла; для них не было ничего оживленнее этой пустоты, в которой они мерно колыхались до тех нор, пока из-за деревьев не всплывали очертания палаццо Ферраджи.
Вечерами, когда заканчивались репетиции, она ждала его в тесном кафе на краю театральной площади, и, едва переступив порог, он тут же замечал ее за столом, увлеченно читающую «Корьере делла Сера» — таким образом она пыталась расширить свои скудные познания в итальянском. Он каждый раз чувствовал внезапный прилив нежности, когда его встречал радостный блеск ее бархатистых глаз.
В первое утро они встали чуть свет: репетиции должны были начаться пораньше, так как Сальти, дирижировавшему оркестром, нужно было в тот же вечер присутствовать в Риме на очень важном концерте. Они воспользовались попутной лодкой, доверху загруженной фруктами и овощами, направлявшейся на городской рынок. Усевшись на ящики с бледно-зеленым салатом, они плыли в то утро в запахе арбузов; молчаливые женщины жарили баклажаны в передней части лодки, и дым в холодном воздухе столбом поднимался вверх. Орландо заговорил с одним матросом; тот предложил Кароле апельсин, и этот плод показался ей в ту минуту единственным ярким пятном на сером фоне — шар цвета киновари, частичка солнца, в которую тотчас же впились ее зубы.
