Жюльен Грак - Сумрачный красавец
— Да, вы смело кидаетесь в атаку. Но, дорогой мой Жерар, позвольте обратить ваше внимание на одну странность. Вы явились сюда вооруженным до зубов, словно рыцарь на королевский турнир. А на турнире вы, надо сказать, опасный противник. Все начинается для вас хорошо, вы собираетесь с силами, зажмуриваетесь — и наносите роковой удар. Но боги не благоприятствуют вам: удар нанесен, а я не падаю.
И даже сейчас в его голосе звучали мягкие, вкрадчивые, сочувственные нотки.
— Наверно, вам есть что скрывать, если вы вообразили, будто я что-то "угадал"?
— Нет, в моем понимании "угадывание" — это просто ключевой момент познания. Как вы знаете, истина — грустная штука. Она разочаровывает нас, потому что загоняет все в жесткие рамки. Вначале истина таится в крепко сжатом кулаке, потом кулак разжимается, истина лежит на ладони — и вот она уже небрежно отброшена. Истина обедняет, она делает мир вокруг нас некрасивым и неуютным. Но когда к нам приближается другая, высшая истина, которую мы можем лишь предчувствовать, то душа, готовясь ее принять, ликует, ширится от восторга, хочет испытать себя, подготовиться к принятию причастия. Вот эту мистическую аскезу, это предчувствие реальной и небывалой встречи желания с его объектом, эти крутые тропы, ведущие к заветной вершине, я и называю "угадыванием". И, как мне кажется, вы приблизились к этому.
Голос его зазвучал тише, тверже, серьезнее.
— Так неужели вы хотите, чтобы я обманул эти ожидания, удовлетворив их прежде времени? Вы уверены, что и в самом деле хотите все узнать?
— Аллан, прошу вас, оставьте этот легкомысленный тон. И вообще: хватит делать из всего посмешище, балансировать на грани скандала. Неужели мы не можем поговорить серьезно? Я убедительно, со всем уважением прошу вас об этом.
— Думаю, вы знаете, что и я отношусь к вам с уважением. И я жалею, что не могу сейчас предъявить вам более веские доказательства этого.
— Что значит "сейчас"? Почему такая таинственность? Вам не кажется, что это невежливо?
— Прошу вас, перестаньте же наконец раставлять мне ловушки. Я думал, в наших с вами отношениях какие-то там правила вежливости не могут играть большой роли. Если нет, значит, мы не очень-то продвинулись вперед.
— А почему вы решили, что я иду за вами?
— Потому что так оно и есть. Вы идете за мной. С того самого дня, когда мы с вами разговаривали в курительной, вы только это и делали.
— И куда же я иду за вами?
— Если вы хотели пошутить, то шутка вышла не очень удачная. Попробуйте повторить ее еще раз — и при этом рассмеяться. Но я могу подарить вам крупицу истины, на сей раз небесполезной: скорее всего…
И вдруг в его голосе зазвучала какая-то надменная горечь, которая заставила меня испуганно отшатнуться, словно от обнаженного клинка.
— … Скорее всего — никуда. Такой вам выпал жребий. Хочу, однако, вас предупредить: эту минуту, когда вы повернули в открытое море, как жадный до открытий мореплаватель, — эту минуту вы впоследствии будете считать самой прекрасной, самой достойной минутой вашей жизни.
— Так, теперь вы еще занялись предсказаниями! Просто невероятно! Знаете, когда передо мной пророчествуют, напуская на себя таинственность, за которой, может быть, вовсе ничего и нет, это меня совершенно не впечатляет. А когда мне без спросу гадают по руке, это меня злит. Предупреждаю заранее.
На сей раз я немного погорячился. Но я почувствовал, что Аллан готов уступить. Видимо, он не хотел, чтобы наш разговор закончился на такой ноте.
— У вас обостренное чувство собственного достоинства, дорогой Жерар. Поздравляю. Позвольте мне, однако, не уделять этому факту так много внимания, как вам, очевидно, хотелось бы. Вы тут вообразили, будто я, заподозрив, нет, даже уличив вас в том, что вы "угадали", немедленно сделаю какое-то признание. Но все не так просто.
Позвольте привести пример из литературы. Помните кульминационные сцены "Преступления и наказания"? Ясно как день, что Порфирий все знает, — но Раскольников не сознается. Сомнений больше быть не может, но он все еще держится за последний козырь. Он знает: пока он будет молчать, магический круг не сомкнётся, ничто не свершится, все останется в подвешенном состоянии. Все обстоятельства дела уже известны до мелочей, но ключ к этому делу, печать, которую под конец надо поставить на этой истории, — у него в руке, и пока слово не сказано, будущее окутано туманом. Вы никогда не думали об этой страшной власти преступника, который упорно, стиснув зубы, отказывается произнести желанное для всех, заветное слово, коим все разрешится? Знаете, по-моему, финал книги, ее во многом — и по необходимости — театральная развязка, толпа на площади, и тому подобное, — все это лишь повод для того, чтобы показать возвышенный смысл признания, как явления надчеловеческого, как откровения, в котором человек уничтожается, сгорает, — как вспышки, озаряющей ту пропасть, что разделяет для нас истину предполагаемую и истину очевидную.
— То есть я так ничего и не узнаю. Вы не откроете мне, зачем явились сюда, не объясните, что за роль решили здесь играть.
— По-моему, все сказанное мной должно убедить вас: я не упущу возможности оправдаться перед вами. Но я сам выберу для этого подходящий момент. Не волнуйтесь, дорогой Жерар, я вам расскажу о себе. Когда придет время.
— Должен вам сказать, такая перспектива меня не радует, совсем даже наоборот. Поклянитесь, что вы приехали сюда не затем, чтобы творить зло.
— Вы говорите прямо как кюре! Я не выношу подобного тона. Разве я давал вам повод думать обо мне плохо? Неужели мое поведение и привычки — вернее, если следовать вашей логике, мой личный пример, — ибо я не знаю, в чем еще могло бы заключаться мое зловредное воздействие, — неужели вы усматриваете в этом такую опасность? Согласитесь: вы сами себе противоречите.
— Слишком много слов. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о себе. Поговорим о Кристель.
Теперь я отрезал себе путь к отступлению. Но теперь все должно быть сказано.
Не ошибся ли я? Мне показалось, что в лице Аллана, до сих пор выражавшем лишь рассеянную благожелательность, благодаря которой наш разговор превращался в легкую светскую беседу, — вдруг появилось что-то хищное?
Да, его лицо изменилось! И на какое-то мгновение меня пронзил страх. Его глаза вдруг затуманились, стали опасно непрозрачными, за ними словно что-то притаилось, какой-то настороженный, недобрый огонек, и я нутром понял: вот сейчас начнется настоящая, большая игра.
— А при чем здесь эта молодая особа? Как мне казалось, наша дискуссия была посвящена отвлеченным темам.
— Вы только говорите так, а думаете по — другому. Но раз это необходимо, я готов расставить точки над "и".
Аллан тут же принял позу внимательного, восхищенного слушателя, который дает возможность своему собеседнику долго и красиво порассуждать.
Я понял, что не смогу достоверно передать особую атмосферу этой беседы, если не буду скрупулезно отмечать паузы, резкие повороты, внезапные переходы от шутливого тона к серьезному, почти трагическому, если не буду описывать поведение и мимику Аллана, такие неожиданные и непредсказуемые. Вот сейчас, например, он настойчиво, почти назойливо намекал, что я заговорил о Кристель не просто так, что у меня будто бы есть на это свои причины. Он вдруг словно бы вышел за пределы дискуссии, занял позицию стороннего наблюдателя, вежливого и холодного: это выводило меня из себя. И в то же время ко мне снова вернулись дурные предчувствия, я понимал, что на самом деле ему отнюдь не смешно и этот разговор ему совсем не безразличен.
— Буду с вами откровенен. Да, действительно, с тех пор, как мы с вами познакомились, вы завлекли меня дальше, чем хотелось бы мне самому, — пусть я и не замечал этого, старался не замечать. Вы очень странное существо, Аллан, может быть, даже необыкновенное существо. Поэтому я не сожалею о том, что позволил себе увлечься самыми разными предположениями — да, они были романтическими, экстравагантными, но все же от них я мог ожидать более значимых результатов, нежели те, какие дает обычная психология (которая в подобном случае, увы, предполагала бы лишь незаурядный, редкостный цинизм)…
Ничуть не возмутившись, Аллан ответил на это лишь слабой, вежливой улыбкой.
— …Во всяком случае, только они позволяли мне сохранить вокруг вас — или вокруг образа, который я сам создал и от которого не хочу отказываться, — невидимую ауру, особую легкость и подвижность воздуха, прозрачную дымку, скрывающую ваши замыслы и поступки. Вспомните: светлая рамка вокруг фотографии, подчеркивающая выразительность лица, называется маска.
Если позволите, я изложу вам одну из моих гипотез. Возможны и другие, не менее правдоподобные. Но у меня есть причины начать с этой.
