Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь
Мы подходим к краю обрыва. Вокруг ветер шелестит выгоревшей травой. Внизу, на мертвой улице города-призрака, лает собака.
Я вдруг спотыкаюсь и вижу под ногами бетонное кольцо. А внутри первого — еще одно. В центре второго — бетонный круг, на который запрыгивает толстая девчонка.
— Что это за хрень? — говорю я.
Никита и толстая девочка переглядываются и хохочут.
— Это взлетно-посадочная полоса Жанны Агузаровой, — сквозь смех говорит Никита и бросает бревна около бетонных колец. — Она отсюда стартует, когда летает на Марс.
Они снова смеются. Я тоже. Понятно, что это какой-то их старый шифр. Понятно, что они мне не друзья. Понятно и приятно: друзья мне ни к чему.
— Кидай туда книжки, — кивает Никита на промежуток между бетонными кольцами. Я сваливаю макулатуру, следом толстая девчонка подкидывает пару бревен. Никита щелкает зажигалкой, и спустя минуту полянка на вершине холма озаряется отсветами высокого пламени костра. Огонь на этих странных бетонных кольцах, среди ночных деревьев, на месте, где тысячу лет назад рождался город, заставляет думать о чем-то языческом, древнем, о какой-то темной дремучей жизни.
— На самом деле это типа скульптура, — говорит Никита. — Ее один наш чувак из академии сделал. Он то ли индуист, то ли буддист…
— Кришнаит, — добавляет толстая девочка.
— Они типа богов символизируют, эти кольца. Вишну, Шиву и Брахму или что-то типа того.
— Мне вариант с Жанной Агузаровой больше понравился, — говорю я, и мы снова смеемся.
Никита откупоривает бутылку вина, и мы пьем по очереди.
— Как вы нашли это место? — спрашиваю я.
— Нас Гурский как-то раз привел. Препод по живописи, — отвечает толстая девочка. — Он любитель бухнуть в живописных местах.
— Его случайно не Аркадий Иванович звать? — спрашиваю я, не надеясь на такое совпадение.
— Точно! — удивленно восклицает Никита. — Ты его знаешь?
— Он у нас в школе рисование ведет.
— Это в какой?
— В сто пятьдесят шестой. На Голосеевке.
— Он как раз там где-то живет, — смеется толстая девочка, застегивая доверху куртку: становится прохладно. — Постоянно нам чешет, как приятно утром пройтись по парку, посидеть у озера, уток покормить…
— Ага. И чекушку «Борисфена» выжрать, — хохочет Никита. — А вы его тоже Диваном называете?
— Конечно!
Мы снова смеемся. Я подбрасываю в огонь книги. Пламя пожирает буквы на обложке одну за другой. «История ВКП(б)»… «История ВК»… «История»… Пустота.
Толстая девчонка подбирает с земли какие-то картонки, раскладывает на бетоне и ложится на спину.
— Попробуйте. Тут охрененные звезды, — говорит она, будто звезды «тут» не те же самые, что в других местах. Я тоже ложусь, смотрю на небо, чувствую тепло костра и понимаю, что толстая девчонка права.
Никогда раньше небо не бывало настолько похожим на купол. Черный купол, усеянный мириадами ярких лампочек. Мерцающие холодным светом точки будто рождаются в сияющем городе за рекой и вздымаются ввысь, чтобы ярким светящимся потоком рухнуть с другой стороны. Вспоминаю созвездия, о которых рассказывали на астрономии. Пытаюсь найти хоть одно. Замечаю только ковш какой-то из Медведиц.
По черному, обсидиановому склону звездного купола проносится и тут же исчезает яркая искра. Упавшая звезда.
— Все успели загадать желание? — спрашивает толстая девочка.
Я точно успел. На один-единственный миг та плотина, что я выстроил вокруг себя с помощью музыки, дает течь, и меня захлестывает боль. Я хочу только одного: чтобы она вернулась. Хочу, чтобы Юля была жива. Чтобы мы оба были живы. Вместе. И, глядя на эти бесчисленные звезды, я представляю себе бесконечное множество миров, ветвящихся вариантов и версий, где все могло быть — нет, все было совсем иначе. И я рад за тех Юль и тех Я, которым повезло больше, чем нам. Потому что у них что-то еще будет. А у меня осталась одна только музыка. Навсегда.
Позже, перед тем как сон одолевает меня, бледной точкой, как очень далекая звезда, в памяти мелькает мысль об отце. Но она тут же гаснет. У меня просто не хватает боли на двоих.
Просыпаюсь от холода. Сразу понимаю, что сплю на улице: тело не просто замерзло, а пропиталось холодом до самых костей. Впрочем, под спиной что-то теплое и жесткое. Пахнет дымом. Вокруг шелест листвы, а за ней — гул города. Он глухо рычит, как злая собака перед нападением.
Резко выпрямляюсь и чувствую головную боль — как будто от перемены положения в голове что-то с грохотом переместилось. Будто мебель в квартире во время землетрясения. Должно быть, это от «Золотой осени»… Или что мы там пили…
Осматриваюсь, пытаясь унять дрожь. Место, вчера казавшееся загадочным языческим капищем, сейчас похоже на обычную замусоренную полянку. Внизу, в городе-призраке, бурлит жизнь: кричат рабочие, грохочут краны и бетономешалки.
Никиты нет. Толстая девочка сидит рядом со мной на бетонном кольце и пытается развести маленький костер из остатков книг.
— Он домой пошел. Ему тут недалеко, — говорит толстая девочка в ответ на мое невнятное бормотание.
— А ты? — хриплю я и начинаю шмыгать носом.
— Что я?
— Тебе далеко до дома?
— На метро.
— Так пойдем… Мне тоже…
— Погодь чуток. Давай погреемся…
Мы молча стоим у хлипкого костерка, запихнув руки в карманы. Потом идем к метро через рощу, вчера казавшуюся настоящей тайгой. На БЖ никого. Скамейки, вчера усиженные весело гомонящим народом, сейчас пусты и завалены мусором. В оставленном кем-то пакете, из которого торчит горлышко бутылки, копошится бродячий кот с таким же, как у Марфы, окрасом. В бледном утреннем свете все выглядит вдвойне хмуро и уныло.
Мы идем по пустым улицам и молчим. Я нащупываю в кармане джинсовки винную пробку. Осталась с вечера. Еще есть поломанная сигарета. Закуриваю обломок. От дыма натощак накатывает тошнота.
В зеркальной витрине какого-то магазина вижу свое отражение. Весь в джинсе, волосы всклокочены… Похож на молодого Макаревича с обложки одной пластинки «Машины времени» из отцовской коллекции.
Метро уже открыто, но на эскалаторах почти никого: выходной. Толстая девчонка пытается о чем-то говорить, но я молчу в ответ: даже мысль о разговоре причиняет страдания, а уж от мысли о совместной поездке вообще становится тошно. К счастью, нам в разные стороны. Мой поезд приезжает первым.
Путь проходит как-то непривычно быстро. Мысли окутаны сонной дымкой, ленивы, спокойны… Я будто в полусне. Прихожу в себя, только когда поднимаюсь на лифте. Взгляд впивается в буквы «ЮЛ», процарапанные в обшивке кабины, и задубевший от ночевки на улице мозг далеко не сразу напоминает, что это я же их и вырезал. Появляется странное желание доцарапать букву «Я» до конца. Будто так я смогу закончить. Поставить точку. Я отметаю это желание и смеюсь, тихо и немного сипло: то, что нас связывает, нельзя закончить. Никогда. Ни за что.
Отогреваюсь в ванне. Раньше я любил подолгу лежать в горячей воде, пропитываясь теплом: ванная была тем местом, где всегда можно побыть одному. Но в последнее время старался быстро принять душ и выскочить оттуда поскорее. Я и так походил на космонавта, летящего в безлюдном вакууме, уединяться стало ни к чему, а серые промежутки между белыми кафельными плитками ванной комнаты все больше напоминали мне прутья решетки, окружающей меня со всех сторон. И все же сегодня я сделал исключение — очень уж глубоко въелся ночной холод.
Потом я звоню Китайцу. Он говорит заспанным голосом, тянет слова, глотая окончания, но я не жду, пока он проснется, — сразу в лоб говорю то, что нужно. Мол, группа решила, что ты с нами больше не играешь, и все такое… Именно так и говорю — группа решила.
— А ты? Что решил ты, Карась? — спрашивает Китаец, и в его голосе уже почти нет сонливости.
Я молчу слишком долго. А когда начинаю отвечать, слышу только гудки.
Грустно. Но к этому чувству я уже привык, оно мне впору, как разношенные кроссовки, в которых я хожу. Я все сделал правильно. Китаец был последней ниточкой, которую стоило оборвать. Теперь у меня нет прошлого. Есть только сегодня. И музыка. И Юля. Юля живет где-то внутри.
15
Похолодало, с утра хлещет дождь; капли стучат в пыльное окошко под потолком нашей конуры, жестяной грохот водосточной трубы сливается с ревом гитар и ритмом Никиных барабанов. Сегодня мы не просто репетируем. Никита привел какого-то странного и смешного чувака в джинсах с подтяжками, с рыжим «ирокезом» и черной бородкой. Тот пыхтит сигаретой в углу, слушая нашу какофонию, — маленький, с хитрой ухмылочкой, похожий на Лепрекона из многосерийного ужастика. Сначала мы отыгрываем каверы, а в конце — пару наших тем, музыку к которым написал я, а тексты принесла толстая девочка. У нее, кстати говоря, неплохие стихи. О смерти, о любви… О чем же, в конце концов, еще петь…
