Сью Кид - Кресло русалки
Вверху мелькнуло что-то голубое, и я увидела серую цаплю с бьющейся в клюве рыбой. Тень птицы скользнула по лодке между нами.
– Дело в том, что это я подарила ему трубку на День отца. Поэтому я всегда чувствовала себя… – Я замолчала.
– Виновной в том, что случилось, – закончил за меня Уит.
Я кивнула.
– Забавно, что на днях я нашла трубку в ящике у матери. Она все время лежала у нее.
Я принужденно засмеялась – слабый, полный горечи звук.
Мне не хотелось вдаваться в разговоры о смерти отца и ее последствиях – о неожиданно образовавшейся во мне пустоте, которую мне, похоже, так и не удалось заполнить, о том, как мать медленно погружалась во мрак. Мне хотелось, чтобы все было как несколько мгновений назад, когда мы говорили об искусстве, о вечности.
Мне захотелось спросить Уита об отце Доминике, что он думает о нем, но и это ускользнуло от меня.
Я пересела, подложив под себя ногу.
– Так скажите, – спросила я, – вы уже давно здесь?
Уит ответил не сразу. Казалось, он был немного удивлен тем, как резко я сменила тему.
– Четыре года и семь месяцев, – сказал он наконец. – В июне я должен дать последние обеты.
– Вы имеете в виду, что до сих пор не сделали этого?
– Я, что называется, принял постриг. Сначала вы два года числитесь послушником. Еще год – принявшим постриг, и только потом решаете – уходите или остаетесь навсегда.
«И только потом решаете».
Эти слова тронули меня. Я смотрела, как ветер гладит его коротко стриженные волосы. Меня поразило, как это просто, насколько я не ощущаю ни малейшего внутреннего неудобства, насколько мы – один на один в мире, который не имел никакого отношения к моей жизни в Атланте, к Хью. Я сидела в лодке, представляя себе свое будущее с этим мужчиной.
– А чем вы занимались раньше? – спросила я.
– Был адвокатом, – ответил он, и на какую-то долю секунды все самообладание и уверенность, которые я чувствовала в нем, проскользнули в его голосе, в напряженном взгляде, в уверенной осанке, которую он принял. У меня возникло неожиданное ощущение, что его прежняя жизнь была для него очень важной, несмотря на все то, что он говорил о ней прежде.
– И что же заставило вас отказаться от этого и приехать сюда?
– Не уверен, что вам бы хотелось об этом узнать. Это долгая и печальная история.
– Что же, ведь я рассказала вам свою долгую и печальную историю.
Я догадывалась, что с ним случилось что-то ужасное, но не настолько. Уит рассказал мне о своей жене, Линде, с красивыми белокурыми волосами, и об их неродившемся ребенке, чью детскую он покрасил в тыквенный цвет, потому что Линда с утра до вечера ела тыквенные хлебцы. Обе погибли, врезавшись в грузовик. В этот момент Уит был дома и собирал детскую кроватку.
Он рассказывал об этом явно изменившимся голосом, так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы расслышать его слова. Он постоянно отводил глаза, и взгляд его блуждал по днищу лодки.
– Она звонила мне в тот день, прежде чем сесть в машину, – произнес он наконец, – сказать, что она уверена, что у нас родится девочка. Это были ее последние слова.
– Простите, – сказала я, – теперь мне ясно, почему вы приехали сюда.
– Все думают, что я оказался здесь от тоски, проще говоря, сбежал. Не знаю. Я так не думаю. Я бежал не от чего-то, а к чему-то.
– К Богу?
– Думаю, мне хотелось узнать, существует ли он.
– И нашли?
Уит рассмеялся, словно услышал остроумнейшую шутку.
– Если б я знал.
– Даже никудышный, сомневающийся монах должен знать.
Уит на мгновение замолчал, следя за маленькой белой цаплей, ловившей рыбу на отмели.
– Иногда я ощущаю Бога как Прекрасное Ничто, – ответил он. – И мне кажется, что средоточие жизни в этом. Созерцать это, любить это и в конце концов раствориться в этом. А иногда совсем наоборот. Бог дает о себе знать, присутствуя во всем. Я приезжаю сюда, и мне кажется, что божественное повсюду. Что эти болота, всякая Тварь – это некий Божий танец, в котором мы должны принять участие, вот и все. Вы понимаете, что я имею в виду?
Я ответила, что да, но все же солгала. Я по-прежнему сидела на скамье, чувствуя прилив желания к этому Прекрасному Ничто, к Божьему танцу. Но прежде всего – к Уиту.
Облако скрыло солнце, и воздух вокруг нас потемнел. Мы сидели в изменчивом свете, поднимался прилив, ударяя лодку о камыши. Она раскачивалась, как корзина с Моисеем в нильских водах.
Я почувствовала на себе пристальный взгляд Уита. Я могла отвернуться. Могла выбрать какой угодно другой момент, но сделала сознательное усилие, и мой взгляд, пронзив воздух, встретился с его взглядом. Мы долго, возможно минуту, смотрели друг на друга, не в силах оторваться. В этом было невысказанное намерение. Какая-то неистовость. Я ощущала, как дыхание мое учащается, как происходит что-то упоительное, но опасное, как мы позволяем этому происходить. Мы оба.
Наконец это стало невыносимо. Мне пришлось отвести взгляд.
Я подумала, что прямо тогда мы могли быть честными друг с другом и сказать, что чувствуем. Мы подошли к самой черте. Но момент прошел, прозрачность его замутилась, и возобладало благоразумие.
– Извините, похоже, белые пеликаны так и не появятся, – сказал Уит. Быстро взглянул на часы. – И мне нужно отвезти вас обратно, чтобы объехать птичий базар.
Он начал выбирать трос. Потом направил лодку через узенький канал обратно в протоку и включил мотор на полную мощность. От шума двигателя у меня заложило уши. Позади лодки вскипала белая струя, похожая на след от самолета. Уит сидел у руля, большие волнистые облака плыли над его головой.
Тогда я увидела их. Белые пеликаны летели за нами над самой поверхностью воды. Я закричала, указывая на них, и Уит обернулся в то самое мгновение, когда они резко взмыли ввысь и промчались прямо над нами. Они показались сгустками солнечного света, и черные концы их крыльев выделялись на фоне неба. Я насчитала восемнадцать, слаженно летевших одной сияющей цепочкой. Потом они скрылись.
Причалив лодку, Уит протянул мне руку, чтобы помочь выбраться, и долго не отпускал ее. Я поблагодарила его за прогулку.
Я оставила его стоять на причале и чувствовала, как он провожает меня взглядом, пока я иду по рассохшимся доскам. Когда я дошла до конца болота, прежде чем ступить под тихие кроны деревьев, я оглянулась.
«Главное – это вверять себя тому, что любишь».
Глава двадцатая
Когда мы приехали в кафе «У Макса» в ближайшую субботу, мать отказалась заходить внутрь. Она стояла у входа, как заартачившаяся лошадь, и не двигалась с места. Кэт, Бенни, Хэпзиба и я старались подтолкнуть ее к дверям, но она проявляла непреклонную решимость. «Отвезите меня домой, – твердила она. – Домой, немедленно».
Потребовались все мои тактические ухищрения плюс настойчивые телефонные звонки Кэт и Хэпзибы, но теперь, похоже, наш благонамеренный план вернуть ее к мало-мальски нормальному существованию развеивался как дым. Она не хотела слышать перешептывания и чувствовать на себе пристальные взгляды людей, которых знала всю жизнь, – и кто может упрекнуть ее в этом? В конце концов мы убедили ее, что рано или поздно ей придется с ними столкнуться, так почему не сейчас?
Но это было до того, как мы оказались на подъездной дорожке и в окнах разглядели собравшуюся в кафе публику. Было всего лишь четвертое марта, но в воздухе уже веяло весной, и кафе было битком набито не только жителями острова, но и туристами.
– Если бы ты, а не я была деревенской сумасшедшей, ты бы пошла туда, где все будут над тобой смеяться? – спросила мать.
– Пошла бы, черт тебя побери, – выругалась Кэт. – И я вовсе не уверена, что я не деревенская сумасшедшая. Думаешь, люди обо мне не судачат? О том, что я большеротая и у меня на тележке клаксон? А как Бенни – думаешь, про нее не говорят? А Хэпзиба – они же все потешаются над ней, как она общается с духами на кладбище и ходит, вырядившись как негритоска, круче, чем сами негритосы.
Я непроизвольно прикрыла рот рукой. На Хэпзибе было пышное африканское ситцевое платье цвета жженого сахара с вкраплениями черного, тюрбан и ожерелье из страусовой скорлупы. Она, единственная из всех, кого я знала, была еще более бесстрашной, чем Кэт, и могла, стоило ей захотеть, хорошенько «отчехвостить» Кэт, как говорят на острове.
Мать опустила глаза и посмотрела на черные туфли Кэт на высоком каблуке и кружевные носки, просто посмотрела. Носки были светло-розовые.
– Если хочешь знать, я стирала их вместе с красной ночной рубашкой Бенни, – сказала Кэт.
Хэпзиба повернулась к матери:
– Если ты не даешь людям повода для толков, Нелл, ты становишься слишком скучной.
– Но это разные вещи, – возмутилась мать. – Люди думают, что я… психопатка. Уж лучше бы они считали меня скучной.
