Леонид Гартунг - Пoрог
Ранцы и портфели? Ненужные выдумки. Генка их не признает. Чего только взрослые не понапридумают! Две-три книги с тетрадками за пояс брюк, и пошел. Куда удобнее. А главное — руки свободны.
На коротком пути от класса до раздевалки он успевает сделать массу дел: во-первых, помочь пятиклассникам отбить свою швабру, которую утащили дежурные седьмого. Разве не приятно посмотреть, как малыши с ликующими воплями гурьбой несутся в свой класс. Во-вторых, он успевает подрисовать в стенгазете бородку на фотографии Мамылина. В-третьих, громко залаять на Тимофея Ивановича, который играет с мышью. Тимофей Иванович оставляет мышь и в ужасе убегает. Разве это не смешно? В раздевалке он кладет мышь в карман красного пальто Копейки. То-то будет «радости», когда она ее обнаружит. Мимоходом засовывает чьи-то галоши в чьи-то боты и выбегает во двор. Здесь тоже дел уйма — надо пихнуть какого-нибудь зеваку в снег, запустить снежком в девчонок или продемонстрировать на ком-нибудь только что изученные приемы самбо. От школы до дома пять шагов, а является он мокрый с ног до головы.
Но сегодня Генка не спешит. Он нарочно медленно складывает книги, тетради. Он даже раскрывает геометрию и, поглядывая на чертеж, делает вид, будто что-то обдумывает.
Мамылин тоже медлит.
Все уходят, и они остаются в классе вдвоем. Мамылин гасит свет, прикрывает дверь. Они забираются в дальний угол. Войти в класс — их не видно.
— Дай слово, что никому не скажешь, — требует Мамылин.
— Ей-богу…
— Обмануть хочешь? Нет, ты скажи: «Даю честное слово, что…»
— Даю честное слово, что не скажу. Никому…
— То, что…
— То, что ты мне скажешь.
Генке страшно любопытно, о чем Мамылин собирается с ним говорить. Не теорему же он хочет ему объяснить. Тут что-то особенное. Да и не будь это дело особенным, не обратился бы Мамылин к Генке. Никогда они не были друзьями, даже больше — только вчера Генка посадил ему на нос здоровенную кляксу.
— Хорошо, — говорит Мамылин. — Я скажу… Ты помнишь, как я двойку по геометрии схватил?
— Ну, помню.
— Это я нарочно. Я все знал. Да чего там знать-то…
— Врешь, — говорит Генка. В его голове никак не может уложиться, что Мамылин нарочно получил двойку.
— Честное слово.
«Ну, а я-то при чем? — соображает Генка. — Неужели это все, что хотел сказать Мамылин? Стоило для этого закрывать дверь и забираться в угол».
— Получил двойку, — усмехается презрительно Генка. — Ну и что?
Двойками Генку не удивишь. Получал их немало. Правда, нарочно не получал — как-то не додумался. А можно будет попробовать. Это интересно. Во всяком случае, необыкновенно. Пожалуй, это мысль.
— Получил, а надо будет, еще получу, — продолжает Мамылин.
Черт побери, это, пожалуй, становится забавным. Генка никогда не подозревал, что у Мамылина в голове не все в порядке.
— А зачем тебе двойки?
— Надоело быть отличником, — отвечает Мамылин. — Ты знаешь, как надоело? И вообще, я скоро уеду. Убегу.
Генка все еще не верит ему. Мамылин — и вдруг такое.
— Куда ты убежишь?
— А к дяде в Севастополь. Поживу у него, а потом в мореходное училище. Поедешь со мной?
Все это слишком неожиданно. Генке не хочется так сразу отказываться.
— А деньги? — спрашивает он.
— У меня все обдумано. Я подожду, когда отец получит зарплату, и возьму.
— А школу кончать?
— Ее и в Севастополе можно кончить.
— Значит, не хочешь быть отличником?
— Не хочу.
— А почему у тебя пятерки?
Мамылин молчит, потом говорит тихо:
— Тебя бы так били, и ты был бы отличником.
— Заливаешь!
— Заливаю? У тебя спички есть?
Мамылин выходит из-за парты. Расстегивает и спускает штаны. Генка чиркает спичкой. Мамылин поворачивается спиной. Худые, бледные ягодицы его все в синих кровоподтеках.
— Видал? Это отец за геометрию.
Мамылин застегивает штаны.
— И никто не знает, что он тебя бьет?
— Потому, что я не кричу. Он бьет, а я не кричу. А теперь все равно убегу. Если ты не хочешь, я один.
Генку поражает спокойный, рассудительный, даже какой-то скучный тон Мамылина. И голос у него, словно на уроке.
— Отец тебя вернет.
— Не вернет. У меня точно все рассчитано. Он, как узнает, сразу позвонит в райцентр. Он подумает, что я на самолете, а я через тайгу напрямик. У меня компас.
— В Томск? Не дойдешь, замерзнешь.
— Ну и пусть.
«Заливает, — думает Генка. — Не может быть». Но вид у Мамылина не такой, чтоб заливал.
— Значит, не хочешь? — спрашивает Мамылин.
— Нет, — решительно отвечает Генка.
Мамылин делает движение уйти.
— Обожди, — останавливает его Генка. — Не надо бежать. Не дойдешь ты.
Мамылин презрительно кривит губы.
— Я думал, ты умней.
Генке так и хочется щелкнуть его как следует. Но сейчас он почему-то никак не может этого сделать.
— Не глупей тебя, — говорит он, только чтоб не промолчать.
— Но ты слово дал, — напоминает Мамылин.
47
Евский нетерпеливо посматривает на часы. Никогда эти женщины не умеют прийти во время. Вызовешь учителя-мужчину, он через пять минут здесь, а женщины… Куда там пять минут. И в двадцать не укладываются. Начнут переодеваться, да прихорашиваться, как будто не к инспектору идут, а на свидание.
По лестнице слышится стук тонких каблучков. Входит Тоня. Ну, конечно, и эта не лучше других — и припудрилась, и губки подкрасила.
— Присаживайтесь, — говорит Евский строго. — Вы спрашивали меня, как уроки. И я сказал вам: «Все не так»…
«Будет разгром, — думает Тоня. — Но на этот раз я не поддамся. Будь что будет».
Теперь Евский не торопится. Глаза его неподвижно смотрят на Тоню. Эта девчонка в чем-то переменилась. Но в чем? Тогда была прозрачная кофточка и дрожащие губы. И жалкие глаза. Теперь кофточки нет, строгое черное платье. В нем она кажется еще худее, не надо бы ей его носить. И сама она как будто повзрослела. А урок? Какой он? Трудно понять. Во всяком случае, он сам провел бы его иначе.
И все же что-то есть в ней. Пожалуй, это кофточка обманула его тот раз. И глаза ждущие. Она ждет. Ждет от него чего-то. А что он может ей сказать? Он даже не может сосредоточиться. Он думает о том, как она хороша. Не чертами лица. Нет, она не красива. Она хороша тем, что у нее такие глаза, что она ждет, что у нее ничего не болит, что у нее все впереди. Вся жизнь. А у него впереди ничего. А позади? Пробовал работать учителем — не получилось. Ученики над ним подсмеивались. Его друг, заведующий РОНО, сделал его инспектором. И вот почти сорок лет… Сколько бумажек прочитано. Сколько бумажек написано. А зачем? Сегодня говорил одно, завтра другое. Сперва педология. Затем ее запрещение. То за раздельное обучение, то против него. То повышение требований, то отмена экзаменов. Наконец, методы: липецкий, ростовский, тюменский. И никогда он не высказывал того, что думал. А что он думал? Ничего, пожалуй, не думал. Не нужно было думать. А теперь все больше и больше вот таких девчонок с ждущими глазами. А ему нечего сказать. Чужое говорить надоело. Вот именно — все надоело. И зачем он позвал ее? Чтобы еще раз увидеть, больше незачем. Не нужно было. Чтобы учить других, надо самому уметь. А ему ничему уже не научиться и никого не научить…
Он представляет, как приедет в свою прокуренную комнату, как ляжет с грелкой в одинокую постель, как за стеной, у соседей, будет плакать ребенок. Почему он не женился? Некогда было? Неправда, он боялся. Боялся, что с кем-то придется считаться, о ком-то заботиться.
Евский рассеянно смотрит в окно. Скучно. И печень. Если бы он мог забыть о ней хоть на минуту.
Тоня смотрит на него и не понимает: почему он молчит? Видно, что он думает не об уроке, а о чем-то своем. Он забыл о ней. Ясное дело — забыл. И как она могла тогда так бояться его. Как девочка. И после его выговора весь мир казался поблекшим, и, казалось, незачем жить. Да ведь перед ней просто равнодушный старый человек, который устал, который болен.
— Да, вот и лошадь, — говорит Евский. — Так вот… Я вам сказал: «Все не так». Да, не так. Все не так, но это ничего… Работайте. Может быть, можно и так.
48
Митя стоит на коленях около блюдца и тычет кошку мордой в молоко. Он вчера подобрал ее на улице полузамерзшую. Молоко теплое, с желтоватой сливочной пенкой. Но кошка сопит, пускает ноздрями пузыри и не ест.
Щелкает дверь. Митя слышит мягкие шаги. Косит глазами — отцовы валенки, подшитые автомобильной камерой. Слышно его дыхание, неровное, с присвистом. Видно, шел в гору, задохнулся.
— Концы отдает? — спрашивает отец.
Степан Парфеныч неторопливо оглядывает мебель, книги. Все здесь неприятно и чуждо ему. Особенно книги. Они всегда вызывали в нем глухое раздражение. Кто-то водит перышком и живет припеваючи, а он вот вкалывай на морозе.
