Михаэль Эбмайер - Холодные ключи
— История… — повторил он, осекшись.
— Не понимаю, что ты хочешь спросить. Или не хочу понимать. Потому что если попытаюсь, то очень уж похоже на оскорбление.
— Нет, нет, ничего такого я не имел в виду.
— Вот и прекрасно.
Он только дважды скользнул по паху Блейеля и перешёл на живот.
— А как ты думаешь, Мрас — Су — то есть Ак Торгу, конечно. Что–то я заговариваюсь сегодня. Значит, Ак Торгу. Вот эта легенда. Уж не хотела ли она что–то этим сказать?
— Например, что?
— Не знаю. Что–то такое.
— Ах. Нет, не думаю. Только что я сам рассказывал тебе про Леонова и тоже не имел в виду ничего такого. — Он отложил веник. — А теперь меняемся. То есть, сначала я тебя оболью.
За это время Артём успел обработать грудную клетку Блейеля, поросшую островками волос. Его облили дважды, и он намылился шампунем, стоявшем на верстаке. Вода стекала между половицами в землю. Освежённый, распаренный новичок взялся за ковш, чтобы поддать пару, потом за веник, чтобы оставить логистика из Штутгарта ещё на пару шагов позади.
После первой же стопки «Пяти озёр», несмотря на плотную закуску из пельменей, щедро политых сметаной, его потребность увидеть Ак Торгу наедине стала непреодолимой. И как только она после еды вышла, он подскочил.
— Пойду принесу кое–что, — сказал он Артёму. В комнату (их разместили на двух раскладушках, в комнатушке за стенкой от кухни, украшенной огромным цветастым ковром на стене) он действительно зашёл, но не для того, чтобы что–то взять, а чтобы кое–что проверить. Потом он прокрался мимо кухни в сени.
Разумно ли ждать её здесь? Пожалуй, нет. Слишком близко, остальные услышат. Он вышел на веранду, дверь чуть скрипнула. Он и не заметил, что вышел в одних носках на сырую землю.
Вот и она. Посвистывая, идёт к нему между тёмных грядок.
— Ак Торгу!
— Oh. Matthias?[50]
— Да, да. I wanted — Ak Torgu, it's — wait,[51] — она остановилась в двух шагах от него, он откашлялся, как на конфирмации, — Я теб… тебья люб… я лью…
— Matthias?
— Sorry, sorry, — but I love you.[52]
Она тихонько рассмеялась, снова назвала его Матиасом и что–то произнесла по–русски.
— It's — I really — I never felt this way before,[53] — запинаясь, проговорил он. Она снова что–то сказала по–русски. Немного склонила голову набок, наморщила лоб, но улыбалась. Он видел её лицо в слабом отсвете лампочки из сеней, дверь осталась полуоткрытой.
— I love you, — повторил он. И, чтобы доказать самому себе, что он способен на такую отвагу не только на чужом языке, прибавил: Ich liebe dich.[54]
Она засмеялась, на этот раз погромче, взяла его за обе руки и начала потихоньку раскачивать, вправо–влево. Наклонив голову, смотрела на него.
— Sorry. Sorry, — в горле у него запершило, и он поцеловал её в губы.
Её губы. Язык. Соприкосновение. Несколько мгновений. И от волнения он не осознавал, что чувствовал и делал новый Блейель.
Она тронула его за руку и повела к двери. В сенях, хихикая, указала на его промокшие носки. Теперь он вспомнил, как нужно было сказать это по–русски — я тебя люблю. Снова произносить признание вслух было слишком поздно, но он чуть слышно прошептал его ещё раз, пока она открывала дверь на кухню. Пожалуй, умнее было бы не вваливаться сразу на ней — но это ему пришло в голову, когда он уже вошёл.
Четверо остальных замолкли. На Артёма он и глаз поднять не мог, а Соня разглядывала его ещё с более уморительной миной, чем её братец. Он поспешил снова сесть за стол. Ак Торгу вымыла руки. Татьяна подняла кубок, и банных дел мастер перевёл:
— Надо отпраздновать возвращение.
— За Холодные ключи! — откликнулся Блейель — приступ отчаяния неожиданно сменился ликованием.
Я тебья льюблью. Почему так — простейшее объяснение в любви по–русски звучало, как скороговорка? Неважно. Он счастливо посмотрел на певицу, которая уставилась в одну точку на стене где–то над его ухом, впрочем, вполне с дружелюбным видом.
Артём явно не перевёл тост Блейеля, и Юрий заговорил о другом. «Йевро», услышал заморский гость, «йевро».
— Евро, ваша валюта там, в малом мире, — пояснил переводчик. — Он слышал, что все страны пользуются одними деньгами, и не может себе такого представить.
— Да, да, это сегодня… ну, раньше мы тоже не могли себе такого представить. Но теперь уже всё наладилось.
И он объяснил снисходительно улыбающемуся отцу волшебницы, что монеты каждое государство чеканит само, решки на них все одинаковые, аверсы разные — но, тем не менее, любой из них можно расплатиться в любой стране. Такого себе никто вообразить не мог, и после третьей стопки он отправился в комнату, чтобы принести в доказательство кошелёк. На обратном пути он задержался, прислонившись к стене, в сенях, в напрасной пьяной надежде, что Ак Торгу, может статься, последует за ним.
Потом он подарил Юрию монету с немецким орлом, а взамен получил соболью лапку, оберег для дома или квартиры, вроде той резной фигурки, купленной для Фенглера.
Для дома, или квартиры, или гнёждышка.
Ещё не было полуночи, когда все разошлись баиньки, и поцелуя ему больше не досталось, зато долгое, тёплое взаимное рукопожатие. Он прошептал скороговорку — голос его дрогнул, но, может быть, ненаглядная уловила движения губ.
— Доброй ночи.
— Ты обманул меня!
Может быть, Илька сказала это не в первый раз, может быть, он просто не слышал, слишком шумело в ушах. Теперь же она кричала: «ты обманул меня!», но кричала не сердито, а словно обращалась к тугоухому.
Он испугался. Ведь это неправда! Он её не обманывал; тот инцидент, после корпоративной вечеринки, пара скабрезных шуток и неудавшийся поцелуй с фрау Акъюн из вычислительного отдела, тут же и говорить не о чем! Он совсем забыл, что из–за недавно перенесённой ангины принимает антибиотики, и потому потерял над собой контроль из–за двух маленьких кружек пива.
Илька не желала ничего слушать: «Ты обманул меня!»
Глаза её горели.
И вот он сидел в бане и плакал. На верстаке. Ноги не доставали до пола, а в руке — нож, которым срезали берёзовые ветки. Но сейчас речь шла не о ветках. А о черешке.
Черешок, слово эхом повторялось у него в голове. Он не знал, кто это сказал. Но было ясно, что подразумевается, и что другого выхода нет. Он вытер слёзы, которые тут же хлынули снова. Взял черешок, который моментально напрягся, в левую руку, и смотреть, что он там делает, было излишне — одним движением он аккуратно отделил его, берёзовый нож оказался острый, как мачете.
И вот он стоял, и кожа его высохла настолько, что шелестела, как бумага, когда он шевелился, а он стоял перед двумя кострами на берегу реки, с жертвенным даром в ладонях. Куда теперь? Языки пламени слева сиреневого цвета — Ак Торгу! Огонь справа — алый, Илька. Что нужно было произнести, как правильно принести подношение, под каким углом согнуть колени, чтобы опустить жертву в огонь — всё это он знал. Не знал только, в какой костёр. Он растерялся. Надо бы собраться, сосредоточиться. Закрыть глаза. В ладонях что–то зашуршало. Он раскрыл глаза, но жертва уже вырвалась у него из рук, поднялась в воздух, переливчато–синяя, и улетела на узких прозрачных крыльях — наверх, за крутой обрыв, за верхушки деревьев — кедров, берёз, рябин, и скрылась из виду. А костры спокойно горели перед ним, и между ног кровь капала на половицы, стекала узкой струйкой и впитывалась в землю.
Ужас проснувшегося не улёгся и тогда, когда он почти уверился в том, что никогда никоим предосудительным образом не прикасался к фрау Акъюн из вычислительного отдела. Он тяжело дышал, сердце колотилось, как бешеное. В утренних сумерках на ковёр на стене нельзя было смотреть слишком долго, иначе оттуда грозила выскочить огромная морда, выскочить и наброситься ему на шею. Надо поскорее уйти отсюда. Повезло, если он не разбудил Артёма; кто знает, может, он сильно шумел, очнувшись от кошмара. Половицы заскрипели под его шагами, переводчик спал — или притворялся, что спит.
Тёмный коридор, где выключатель, он не помнил. Но можно было пройти и так, справа он различил кривую лестницу на второй этаж, где спали остальные (остальные, и точка; уточнять запрещено), слева — дверь на кухню, ещё два шага, потом две ступеньки вниз, в сени.
Сапоги. Без них никуда. В сени просачивался жидкий свет снаружи, он быстро отыскал сапоги. Вышел наружу и попытался вспомнить, куда же делся нож.
Ясное, безлунное небо начало бледнеть по краям, над остроконечными крышами и чёрными макушками деревьев. Блейель двинулся к крошечной дощатой постройке за грядкой щавеля. Окошко над дверью вместо стекла было затянуто посеревшей плёнкой. Внутри — кромешный мрак. Его дыхание ещё не наладилось, и от запаха дыры над ямой, окаймлённой досками, его замутило. Зачем он сюда пришёл? Штаны от пижамы он уже приспустил, но пока не присел. Может быть, поможет, если его вырвет? Для этого надо только чуть склонить голову над ямой. Но он этого не сделал. Тогда, наверное, нужно помочиться. Но это будет затруднительно: черешок наполовину встал.
