Марианна Грубер - Промежуточная станция
— Надо пройти мимо туалетов.
— Только не туда, — ответила Мария. — Туалеты могут сообщаться с подвалами сотрудников.
— Откуда ты знаешь?
— Пойдем скорее куда-нибудь в угол. У них нет твоего фото. Они не знают, как ты выглядишь, но фотографируют всякого, кто рядом со мной. Зачем тебе все это?
— Тебе не понять, малышка.
— Оставь меня здесь. Мы не можем ни минуты быть вместе, ты должен немедленно уходить.
— Все будет хорошо.
— Ничего хорошего не будет.
— Я заберу вас.
— Когда? Сейчас?
— Скоро.
— Это будет уже слишком поздно.
— Сейчас нам нельзя говорить. Может быть, в доках, а?
— Может. Беги. Я вернусь и подожду несколько минут… Роланд?
— Что?
— Не делай этого, прошу тебя, не делай.
— Я должен. — Пользуясь темнотой, он наклонился, чтобы поцеловать ее.
— Не прикасайся ко мне. Я не вынесу этого. Уходи. Кругом одно страдание.
— Я должен это сделать, пойми же. Должен. Я не могу больше просто смотреть.
— Это грозит тебе смертью.
Раздался свист. Мария обернулась. Джон стоял у задних дверей.
— Они перекрыли улицу, — сказал он, — не знаю, почему.
— Возле доков, — убегая, шепнул Роланд.
— Возле доков, — повторила Мария.
— Что он сказал? — спросил Джон.
— Ничего, — ответила Мария. — Подождем немного и пойдем.
Они вышли через задний двор и, услышав сирену группы захвата, вернулись в закусочную, а затем покинули заведение Чарли через переднюю дверь.
— Это был друг Роланда, — сказал Джон.
— Кто?
— Тот, у которого он время спрашивал. Он нас немного проводит.
— Ах, тот. Как я устала.
— Мы вот-вот будем дома.
Перед Соборной площадью улица была перекрыта. Полицейские образовали живую цепь и никого не пропускали. Это означало, что велись поиски бомбы, еще это означало, что в кафе, расположенных перед собором, дело дошло до потасовок. Кто-то уверял, что запланированная демонстрация перед Учреждением запрещена и, стало быть, никому нельзя в ту сторону.
Джон вытащил свое служебное удостоверение и сказал, что ему надо пройти, он живет в той стороне. Полицейский, с которым он заговорил, уставился на документ и ответил, что все понимает, но поделать ничего не может, так как «вся толпень позади попрет вслед», и что с этим удостоверением можно пройти всюду, но только не через этот кордон, очень жаль, но надо попытаться пройти боковыми улицами, там проход свободен, а до дома номер 67 можно и дворами добраться.
— Облава? — спросила Мария.
— Нет, не облава. Просто дан приказ блокировать Главную площадь.
Какое-то время они топтались на месте. Полицейский стоял перед ними, руками и плечами сросшись со своими коллегами в униформе и упираясь ногами в мостовую. Вид у него был довольно несчастный. Потом загремел громкоговоритель. Людям предлагалось тихо-мирно разойтись. В толпе стало посвободнее, и Джону удалось вместе с Марией пробиться к ближайшей боковой улице. Преодолев сотню-другую метров, они выбрались из людского круговорота.
— Ну, что ты на это скажешь? — спросил Джон.
— Ничего.
Окна по обе стороны были темны и плотно закрыты.
— Я имею в виду Роланда.
— Ничего, — ответила Мария. — Я думаю, за нами идет человек из Учреждения.
— С какого времени?
— Не знаю. Наверно, он тоже был у Чарли.
— Как он выглядит? — осведомился Джон.
— В темном пуловере до подбородка.
Джон остановился, закурил сигарету и посмотрел назад. Он обшарил взглядом весь переулок вплоть до Главной улицы, откуда доносился шум.
— Он мог видеть Роланда?
— Во дворе? Нет.
— А раньше?
— Не знаю.
— Мог он тебя сфотографировать?
— Вряд ли, — сказала Мария, — в таком случае он давно ушел бы и не стал нас преследовать.
— Но что ему нужно, черт возьми?
— Терроризировать меня, — ответила Мария. — Чтобы я боялась.
— Но ведь ты не боишься, правда? Или?.. Нет, сейчас тебе не страшно. — Он взял Марию под руку и двинулся вперед. — Скажи Терезе, что я приду попозже, может быть, очень поздно. Хочу посмотреть на этого человека вблизи.
Мария остановилась.
— Иди же, — велел ей Джон. — Уходи, тебе говорят. Дальше — не твоя игра. Теперь уж я поиграю.
Отперев дверь в квартиру, Мария увидела бледное усталое лицо Терезы.
— Ты одна?
Мария кивнула.
— Джон просил передать, что будет попозже.
Она вошла в темную комнату, где спали дети, и поцеловала их. Дети спали в обнимку, одеяло сбилось на сторону. Мария открыла окно и встала за шторой. До сих пор она делала то, что могла. Теперь игру ведут другие. Джон прав. Казалось, у нее отняли право принимать решения, но она знала, что никого такой возможности лишить нельзя. Мария вернулась к Терезе.
— Роланд приходил? — спросила Тереза.
— Мы толком и не поговорили.
— А Джон?
Мария посмотрела на ее руки, красные, огрубевшие, с потрескавшейся кожей от частых стирок и щелочных растворов, с которыми Тереза имела дело на работе.
— Не темни, — сказала Тереза, — я думаю, вернее, знаю, он хочет к Роланду. Он всегда этого хотел, только не знал как. Раньше я думала, его что-то здесь удерживает, но… — она запнулась.
— Дети?
— Дети, лебеди, успех, самоутверждение, привычки, привязанность к месту, может быть, и ты, не знаю даже.
— В городском саду цветут первые розы.
— Знаю. Я была там сегодня с детьми. Я думала, Джону будет приятно, что я интересуюсь его работой, но ведь его не было.
Они молча глядели в пространство, и каждая думала о своем. Жизнь здесь близилась к концу, не в частном смысле, а для всего города. Он начал вооружаться, и на каждого, кто взял в руки оружие, чего доброго, будут составлять протокол, и не на старинный манер, а все по пунктам, буквально все: наклонности, способности, темперамент, пристрастия. Вот-вот начнут опрашивать детей относительно настроений их отцов, а от отцов требовать письменные отчеты о воспитании детей, одних будут награждать, других стращать, всех пропустят через невидимое сито. Запустят механизм повышения квартплаты, выселений, увольнений, все согласно предписанию. И жизнь начнет вымерзать, будет холодной, ясной и неподвижной.
— Ты слышала о бомбе? — спросила Мария.
— По радио говорили. Вы все не приходили, я ужасно волновалась, хотя и знала, что вам в этих местах делать нечего, но уж если такое случилось, может занести куда угодно. Потом сказали, что взрослых среди жертв нет, и у меня отлегло от сердца. Ну, разве это не безумие?
— Они пытаются отравить город ненавистью. Город должен ненавидеть.
— Да. Но ему-то это зачем?
— Роланду? Он здесь ни при чем. Это люди из Учреждения. Ненависть им нужна, чтобы прийти к власти.
— Для чего? У них и так власть.
— Мне вспомнился Мики. Ты знаешь историю с молоком. У нас дома тогда не было ни крошки съестного. Джон сказал, что убьет его, если встретит.
— Люди устают от ожидания, — сказала Тереза. — До тех пор устанет и он.
— Они творят здесь все то же, что и у нас дома. Мы снова будем спасаться бегством. А потом опять когда-нибудь станем участниками. Я этого так боюсь.
— Хочешь чаю? — спросила Тереза. — Или чего-нибудь другого? Давай я приготовлю. Мне надо чем-то занять руки. Я хочу отвязаться от всяких мыслей.
— По той же причине и мы бродили по городу. Не один час.
Тереза пошла на кухню, и Мария отправилась следом. Они принялись чистить плиту, а когда закончили, Тереза стала протирать буфет. Мария вернулась в комнату, прошлась вокруг стола и вновь заглянула к Терезе. Сколько не ходи, сколько не работай, но избавиться от того, что пережито, невозможно.
— И все-таки я не понимаю, — заговорила вдруг Тереза. — Для чего Учреждению вооружать город? Этого ему совсем не нужно. У него в подчинении полиция, Служба госбезопасности, армия. Не важно, о чем идет речь, все замыкается на Учреждении.
— Тем хуже, ведь оно все и погубит, а мы хотим укорениться здесь.
— Знаешь, а мне тоже страшно. Даже не пойму, отчего.
Тереза включила радиоприемник и попыталась поймать музыку, но эфир был занят только специальными сообщениями и призывами, как после первого взрыва. Она выключила приемник.
— Теперь они дадут горожанам немного поиграть в войну, ИАС им как нельзя кстати. Один труп здесь, другой — там. Когда-нибудь они вдруг снова заговорят о неприкосновенности личности. Они могли бы вообще заблокировать город, но тогда им пришлось бы править мертвецкой. Да и нельзя же вечно стрелять. Наверно, даже ненавидеть нельзя вечно, можно лишь все время начинать это сызнова. Между тем Учреждению необходимо молчаливое, способное стерпеть все на свете большинство, нужны люди с извращенной совестью. Люди, которые чувствуют себя виноватыми и потому готовы исполнить любое требование Учреждения. А там и разговоры о священном праве на жизнь затихнут.
