Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
— Да, уж действительно… Только мое здоровье и может вынести всё это, — говорила Вера Михайловна после обеда не далее как вчера, когда Петр Степаныч отправлялся к себе бай-бай. — Петр Степаныч… Конечно… Но ведь это развалина! — выпалила она, не выдерживая юмористического тона. — Нервы этого человека до того потрясены, что и не знаю… Ты, Сережа, снова вилку сегодня держал, как персидский шах! Что, скажи на милость, из тебя выйдет? Пожалуйста, не думай, что меня ослепляет любовь к тебе! О, нисколько!.. Никакого благородства в этом мальчике нет!.. Господи! Столько забот, столько хлопот — и ты еще… Если б ты был благородный мальчик, то понимал бы… Тот погиб… Ну, я об нем и говорить не хочу… На тебя ведь вся надежда! Какую ж ты карьеру можешь сделать, если с детства будешь вести себя таким образом? Ты думаешь, я для себя хлопочу?… Бедный папа… Что ж! Он — конечно, это будет ужасный удар! — но он еще года два протянет… Не забудь, что завещание еще не сделано…
Впрочем, то были наполовину размышления мама вслух. Она никогда не размышляла откровенно, а всегда притворялась, что с кем-нибудь разговаривает или читает нравоучения. Такая слабость бывает у особ, которые ни на минуту не остаются и не могут оставаться одни.
Тот, о котором упомянула Вера Михайловна, был ее старший сын, — увы! заблудший и безвозвратно погибший. Его имя не произносилось в семействе. Говорили: тот или «специалист». Он, как старший, был главным наследником папа. Можно себе представить, что вышло бы, если б папа умер, Боже сохрани, не сделав завещания! Тот тоже стал бы претендовать… В завещании ясно будет сказано, что ему не следует ничего, ровно ничего… Кажется, достаточно от него и так натерпелись! Если человек ничего не признает… Но надо торопиться; надо всеми силами ухаживать за папа и поддерживать в нем податливое настроение. Ах, этот глупый Сережа! он ровно ничего не понимает.
Сережа был слишком мал, чтобы понимать сложные комбинации домашней политики. Он скромно опустил длинные черные ресницы, придал своему маленькому красивому лицу кроткое и невинное выражение и спокойно ожидал минуты, когда Вера Михайловна достаточно смягчится, потреплет его по щеке, поцелует в лоб и отпустит гулять в сад, предварительно попросивши Владимира Сергеича (гувернер) не позволять мальчику слишком утомляться, выходить за ворота, где бегают деревенские мальчики, а тем паче вступать с оными мальчиками в разговор.
Сережа поцеловал у maman руку, чинно вышел из комнаты, потом выкинул козла и принялся шуметь.
— Андрей! Прошка! Иван! Кто там!..
— Что прикажете? — спросил Прошка, первый прибежавши на крик.
— Одеваться мне! Только скорее, скорее!..
— Что ж вы наденете, Сергей Петрович? — почтительно и вместе покровительственно осведомился Прошка, с улыбкою глядя на нетерпение молодого барина.
— Ну что ж это, право… Разве ты не знаешь? Высокие сапоги со шпорами.
Он надел сапоги со шпорами, картонные латы, шлем, привесил саблю, барабан, трубу, приказал крикнуть Тальчика и Степку и вышел в сад.
Тальчик — добрая рыжая собака, а Степка — семилетний жиденький белокурый мальчик, сын прачки. Он умыт и причесан; одет в ситцевую розовую рубашку и бархатные штанишки, в сапоги, — подарок Веры Михайловны. И Тальчик, и Степка уже ждали Сережу за оранжереей, на заросшей дорожке. Это самое интересное место сада. Туда никто из домашних не заглядывает и не может помешать. Там стояла будка вроде казенной, а возле — деревянная пушка на колесах. Здесь Степка не раз стаивал на часах.
Тальчик весело взвизгнул, замахал хвостом и бросился к Сереже, высоко прыгая и желая его лизнуть в лицо; Степка перекувырнулся, потом вынул из-за пазухи и бросил, с видимым расчетом на эффект, новый войлочный мячик и несколько свежих костей. Он надеялся поиграть в бабки, но Сережа серьезно остановил его.
— Степка! Да что ж это такое! Разве ты не видишь, что я генерал?
Степка всунул в рот палец и не знал, как ему быть.
— Ну что ж ты? Возьми под козырек и говори: «Виноват».
— Виноват. — Степка выровнялся и приложил к виску руку.
— А я для Тальника уздечку сделал. Показать?
— Ах, Степка! Уздечка — после. Теперь стой ровно: ты солдат.
Степка наконец вошел в роль. Сережа отступил на несколько шагов и накинулся на него петухом.
— Как ты смеешь! Ты знаешь — кто я? Да я тебя!.. Так разве генералов встречают? (Не смейся, Степка! Смотри прямо в глаза и говори: «Виноват!»)
— Виноват!
— Ну, смотри. — Он угрожающе покивал пальцем. — Теперь принеси уздечку.
Тальника запрягли в тележку, к оси привязали картонку с каменными пулями и ядрами, с песком вместо пороху. Степка пристроился к Тальнику и лихо отвернул голову, готовясь изображать пристяжную.
— Нет, Степка, ты теперь не лошадь: ты будешь Завещание.
— Завещание? Ги-ги-ги!.. — Он заржал и зарыл воображаемым копытом землю. — А что такое завещание?
— Ну как же ты не понимаешь? Завещание — это, братец ты мой… Вот погоди минутку.
Сережа нагнул голову, как хорошо замундштученная лошадь, и галопом с правой ноги обогнул аллею, в том месте, где на траве лежал Владимир Сергеич и читал книгу.
— Владимир Сергеич! Что такое завещание?
Он вернулся уже шагом, не совсем довольный тем, что завещание не живой образ. Если это только бумага, то отчего же из-за него беспокоиться? Впрочем, скоро был найден выход из затруднения. Степка сбегал к Прошке и потребовал большой лист бумаги и уголек. Сережа написал на нем крупными буквами: «Завещание», защемил в палку и прикрепил, в виде знамени, к пушке.
— Теперь, Степка, беги в дыру и спрячься. Я буду стрелять, а ты не сдавайся!
«Дырой» называлась широкая щель между двумя поставленными стоймя плоскими камнями, в углу решетки. Это был прежде стол, но верхнюю плиту сняли.
Сережа забарабанил, затрубил, закричал, взял Тальника за ошейник и торжественно направился к дыре. Скоро туда полетели ядра, пули, картечь; облака порохового дыма, то есть пыли, покрыли поле битвы и сильно загрязнили лицо генерала. Труба не переставала звучать, барабан издавал оглушительный гром, но Степка не сдавался.
— Хочешь завещания?
— Не буду!
— Степка! Я ж тебе говорил — не сдавайся! Говори: не хочу я завещания, потому что мне всё равно, я не признаю ничего святого…
— Будем лучше в бабки играть или в лошадки. Я теперь умею, как иноходец, бегать.
— Нет, брат! (Степка! спрячься же назад в дыру!) Меня ты не надуешь! Не умел карьеры сделать — сам виноват!
Степка выслушал длинную и нелепую речь, наконец сдался и принял завещание, которое и поместилось в дыру. Потом он превратился в иноходца, а генерал в кучера, потом и лошадь, и генерал играли в бабки. Это была единственная игра, введенная Степкой. Он затевал было также лешего, ведьму, змия и так далее, но Сереже это не понравилось, потому что в таких играх он не мог командовать.
Сережа подошел к учителю, снял вооружение и расположился около.
— Скоро заниматься будем, Владимир Сергеич?
— Через полчаса. Устали?
— О, умираю от усталости!.. Степа! поди позови Прошку; скажи, чтоб взял щетку и почистил меня. Андрею скажи, чтоб приготовил мне воды умыться…
— Э, да что ж это, батюшка! — заметил Владимир Сергеич, — пачкаться сами умеете, а чистить других заставляете?
— А то как же: самому чиститься? — Сережа привстал и повернул к нему голову. — Да я не умею, и maman была бы недовольна. Какой вы смешной, Владимир Сергеич!.. Зачем же бы у нас прислуга была, если бы мы всё сами делали?
В его голосе было столько убежденности и правды, что Владимир Сергеич почувствовал себя неловко.
— Может быть, вы и правы, — сказал он через минуту словно про себя.
— Вы сердитесь, Владимир Сергеич? — Сережа подошел к нему, обнял за шею и начал тереться щекой, как это делают кошки.
— Что вы! За что мне сердиться? — Он поднял спустившиеся на лоб курчавые волосы Сережи и поцеловал его; потом вдруг чего-то сконфузился, отвернулся и замолчал.
Сережа лег на спину и стал глядеть на облака с видом серьезным и важным. Этот мальчик и его учитель-юноша были два совершенно различных мира, симпатичных друг другу просто как люди, и непонятных, даже ненавистных как члены несходных нравственных видов. Владимир Сергеич был «студент-естественник», долго заявлявший в газетах о своем желании получить урок и о согласии «в отъезд». Сколько-то, подумаешь, противоположных миров бывает в самом маленьком человеческом обществе! А между тем большой мир природы обнял их с одинаковою любовью, двигался, жил и о чем-то торжественно мыслил. Ветерок ласково щекотал и нежил, мягкие краски и переливы тонов окружающего ландшафта приятно ласкали глаза, по небу неслись «жемчужною цепью» тучки, которым «чужды страсти и чужды страданья» и которые поэтому с равным сочувствием готовы выслушать и гонимого поэта, и никем не гонимого, но постоянно рвущегося куда-то «студента-естественника, желающего получить урок и согласного в отъезд».
