Юмико Секи - Холодно-горячо. Влюбленная в Париж
На меня тоже подействовала музыка, и я присоединилась к танцующим. Отсутствие надежд лишило меня всяких тормозов. Вскоре с этой свободой предстояло расстаться; я снова должна была вернуться в тесное пространство своих прежних привычек.
Белокурый молодой человек ангелоподобной наружности танцевал рядом со мной и время от времени заговорщически улыбался.
— Ты японка?
— Да, а что?
— Я режиссер, и мне часто приходится работать с твоими соотечественниками. Их киностудия, «Ориен филм», находится в Амстердаме, но они часто снимают рекламные ролики во Франции.
— Ты говоришь по-японски?
— Нет, к сожалению! Поэтому нам всегда требуется координатор, владеющий двумя языками. Если тебе интересно, я могу познакомить тебя с продюсерами. На данный момент у меня в работе два фильма, и они могли бы сразу взять тебя на должность моего ассистента.
Аурелиан — так его звали — кажется, искренне хотел, чтобы так все и получилось. Он не был похож на человека, способного обмануть.
— Впрочем, — продолжал он, — они собираются открывать филиал и в Париже. Самое время с ними связаться — сейчас им очень нужен кто-то вроде тебя.
Работать в кино — не в этом ли заключалась заветная мечта поклонницы Годара, Висконти и Кубрика, которой я была? Даже если речь шла всего лишь о рекламных роликах, это было все же лучше, чем работать гидом в японском гетто в квартале Опера. Я уже видела себя на съемочной площадке, мечущейся туда-сюда между режиссером, актерами и сценаристом, в обстановке «Американской ночи».
Но как я могла воспользоваться этим предложением за неделю до отъезда?
Расстроенная, я рассказала обо всем Тристану.
— Аурелиан говорил мне об интересной работе — производство рекламных роликов для японской киностудии.
— Гениально! Вот эта работа как раз для тебя!
— Я тоже так подумала, но у меня нет разрешения на работу.
— Мы что-нибудь придумаем, — сказал Тристан.
Я знала, что некоторые японские продавщицы во французских бутиках «дьюти-фри» никогда не получали вида на жительство и каждые три месяца ездили в Бельгию, чтобы формально покинуть Францию и сразу же вернуться. Нелегальная иммиграция в те времена еще не стала массовой, проверки случались нечасто, и прошло еще несколько лет, прежде чем ситуация ужесточилась. Несмотря на это такой вариант казался мне жалким: не имело смысла играть в прятки с властями только для того, чтобы продавать японским туристам сумочки с монограммами.
Однако Тристан предложил мне совсем другой вариант.
— Если ты выйдешь замуж за француза, — сказал он, — то получишь разрешение на работу.
Вначале я подумала, что он смеется надо мной.
— И за кого, по-твоему, я должна выйти замуж?
Он улыбнулся и ответил, глядя мне прямо в глаза:
— Почему бы не за меня?
Мое сердце так и подскочило в груди.
До этого момента идея фиктивного брака не приходила мне в голову, хотя мне было известно о подобной практике. Это казалось мне одновременно табу и ошибочным решением. Получалось, что ради избавления от нелегального статуса нужно было согласиться на другую разновидность нелегальности.
Конечно, в эпоху сексуальной свободы и презрения к условностям никто не был бы шокирован отказом от священных брачных уз. Официальные браки считались уделом буржуазии, тогда как свободные союзы подходили для современно мыслящих людей. Меня тоже восхищала идея свободного сожительства, основанного на чувствах, а не на контракте. Но я не могла полностью отрицать, что втайне наивно мечтаю о подвенечном платье с оборками, аплодисментах друзей и родственников, зернах риса, дождем осыпающих меня и моего избранника… Пары, которые решали вступить в брак, приносили обеты во имя своего чувства, и даже если кто-то из них впоследствии разочаровывался, я все равно завидовала их смелости.
Предложение Тристана взволновало меня, и я невольно почувствовала, что оно не совсем формальное. Разумеется, мы не питали друг к другу великой любви, даже обычной физической страсти, но мне хотелось верить, что между нами существует некое чувство, и я надеялась, что наш брак все же будет не совсем фиктивным.
Это было абсурдно, но я цеплялась за эту иллюзию. «Почему бы не за меня?» — это была обычная, брошенная на ветер фраза; он ведь даже ни на секунду не задумался, перед тем как ее произнести.
Глава 19
«Объявляется конкурс на получение стипендии для учебы в Соединенных Штатах и Европе».
Это объявление, которое я увидела на нашем факультете в середине апреля, вызвало во мне настоящую бурю эмоций. В моем сердце зажегся огонек надежды. Уехать — именно это и было мне нужно.
После истории, связанной с анорексией, мой бунт стал все более одиночным. Я уже не мечтала вовлечь в него других, а тем более присоединиться к какому-либо движению протеста. Я выбрала бегство, но это было бегство вперед.
Моей целью могла быть только Франция. Я изучала французскую литературу — это был результат влияния символистов на мое подростковое сознание. Я любила этот язык, его мелодичность, головокружительные грамматические механизмы. Изучение французского доставляло мне гораздо больше удовольствия, чем изучение английского, в котором я ничуть не преуспела за десять лет: англосаксонская культура не вызывала в моей душе никакого отклика, хотя я и продолжала восхищаться некоторыми рок-звездами. Загорелые серферы Западного побережья и ковбои Техаса выглядели для меня гораздо менее сексапильными, чем самые заурядные персонажи в фильмах Мелвилля. Продукция диснеевских киностудий меня раздражала, еда из Макдоналдса отбивала всякий аппетит. И, наконец, американская массовая культура была слишком близка к той коллективной ментальности, от которой я как раз и хотела убежать.
Во Франции я надеялась встретить свободные, индивидуальные умы, рождавшиеся из восхитительной сумятицы взглядов. Что может быть более заманчивым, чем оказаться на земле, взрастившей Декарта, Вольтера и маркиза де Сада?
Я объявила Масато о своем решении уехать. Теперь у меня была цель, сложный рубеж, для преодоления которого потребуются все силы. Ежегодно во Францию отправлялся лишь один человек Мне нужно было посвятить все свободное время подготовке к конкурсу, и я больше не могла развлекаться по вечерам.
Масато восхищался моей целеустремленностью и сразу же одобрил такое решение. У нас не произошло болезненного разрыва, мы просто отдалились друг от друга.
Помимо университетских занятий я стала посещать Французский институт в Токио, чтобы улучшить знание языка. Выстроенный в одном из старых кварталов вокруг сада с лужайкой, институт выглядел как бы рамкой для этой восхитительной картины. Каждую среду там показывали французские фильмы, улучшавшие мою языковую практику. Я была еще не искушена во всех языковых тонкостях, но моя страсть преодолевала все трудности.
Занятия вели французские преподаватели. Половина из них была привлечена министерством специально для этой работы; другая половина состояла из переквалифицировавшихся выпускников военных училищ. Патрис, со своими всклокоченными волосами, неухоженной бородой, круглыми очками и бесформенными свитерами — яркий образчик поколения 1968-го, — тем не менее был весьма сведущ в литературе. Он принадлежал к первой категории. Кажется, был холостяком. Не очень красив, но проницательный взгляд делал его привлекательным.
Патрис был неожиданно назначен на работу в Токио, в тот момент, когда готовился отправляться в Каракас. Дзен-буддистская культура его не особенно интересовала, так же как и японская мораль подчинения. Вначале он был немного сбит с толку, но быстро освоился на новом месте благодаря огромной любознательности. Ему нравились маленькие улочки в центре Токио, на которых можно было безо всяких опасений оставлять велосипед, а также бистро, где подавали саке и публичное употребление алкоголя не осуждалось. Правда, он так и не полюбил суши. Это было не так уж страшно: преподавательская надбавка за работу вдали от своей страны позволяла ему покупать камамбер и сосиски, доставляемые дважды в неделю рейсами «Эр Франс».
Самые прилежные студенты собирались на уроках Патриса, где в качестве учебного материала использовались скетчи Колюша[9] или Раймона Дево. Записанные на магнитофонную пленку неважного качества, их резкие голоса рассказывали какие-то невнятные истории, прерываемые аплодисментами. Мне казалось, что у французов какой-то сверхчеловеческий слух, позволяющий различать в этом потоке отдельные слова и улавливать их смысл.
