Владимир - Лёд
И стал рассказывать мне про город: когда его построили и что в нем хорошего. Но я ничего не запомнила.
И вдруг главный командует шоферу:
– Стоп!
Остановились. Главный что-то сказал. И немцы закивали:
– Айне гуте идее!
И главный вышел, открыл дверь и мне делает знак. И я вышла. Посмотрела: улица. И магазин с красивой вывеской прямо перед нами. И от этого магазина такой запах! Я прямо обмерла!
И мы с главным заходим внутрь. А там зеркала кругом. И – тысячи конфет! И пирожков разных, и каких-то сладких загогулин. И стоят девушки милые-премилые в белых фартуках. И этот поляк сзади:
– Что ты хочешь?
Я говорю:
– Не знаю даже.
Тогда главный показал на что-то за стеклом. И девушка лопаточкой что-то стала делать, как тесто месить, а потом – раз! И подает мне такой фунтик с розовым шаром. Я взяла. От шара так сладко пахнет. Я попробовала – а он холодный. Даже зубы свело. Я на немца гляжу.
А он кивает: мол, ешь.
И я стала есть. Это как снег сладкий, но только поплотнее. Вкусно, но странно.
Ела, ела. И остановилась.
Вообще я тогда, после всего, что было, есть как-то не хотела. Но запахи нравились. Я говорю:
– Холодное. Много не съешь. Можно, я подожду, пока оттает?
Немцы засмеялись. И поляк этот говорит:
– Это мороженое. Его надо есть холодным. Понемногу. Ты можешь не спешить и доесть в машине.
Я кивнула. И мы опять сели и поехали. По этим красивым улицам. А я смотрела в окно и ела потихоньку.
Но если по-честному говорить – мне мороженое не понравилось. Петухи карамельные, что батя с ярмарки привозил, вкуснее. Я их готова была день и ночь сосать.
Выехали мы из города. И поехали по холмам. И холмы эти становились все выше и выше, прямо расти стали до небес! Таких я сроду не видала. У нас было два холма между Колюбакино и Поспеловкой. Мы с девчатами, когда в Поспеловское сельпо ходили, через эти холмы шли. На макушку взойдешь, встанешь – далеко видать! И дом наш виден как на ладони. Даже нашего петуха видала.
Но тут – дух захватывает. Дорога узкая пошла, заюлила, как змея, а вниз глянешь – ямы огромадные! И все это елками поросло.
Я спросила:
– Чего ж это такое?
– Это горы Альпы, – поляк мне ответил.
И едем мы по этим горам Альпам. Все выше и выше.
Так высоко, что уже до облаков достали. И въехали в облака!
Я вниз все поглядываю, а там и не видать ничего – высота такая!
И все мы едем и едем. И нет этому конца. И меня качает из стороны в сторону. А тут еще грудь саднить стала. И задремала я.
Очухалась.
Кругом уже смеркается. Глядь – а меня на руках несут! И несет главный немец. Неловко так! Меня уж давно на руках никто не носил.
Я молчу. Несет он меня по дороге. Вокруг лес весь в снегу стоит. На небе звезды горят. А сзади остальные немцы идут. Я направо глянула: куда он меня несет-то? А там огромадный домина! Весь каменный, свет в окнах, башенки какие-то, красота!
И пошел он наверх по ступенькам. Как бы к дому этому на крыльцо. А там уж ждут его – дверями лязгают. И двери – тяжеленные, железом окованные.
Вошел он со мной на руках, все вокруг каменное, потолок поплыл, светильники горят. А его сапоги – цок, цок, цок.
Идет, идет.
И вдруг двери другие распахнулись, света много сразу.
И немец остановился. И меня осторожно, как куклу, поставил. Но не на пол. А на такой камень белый и большой, как сундук. У нас в Жиздре на таком камне до войны Ленин железный стоял. Потом его немцы сломали.
И я торчу на этом камне. Гляжу – кругом люди стоят, человек сорок. Мужчины, женщины. И на меня молча смотрят.
А немец им что-то сказал по-немецки. И они все ко мне пошли со всех сторон. Идут, как овцы, улыбаются. И все – ко мне! Даже оторопь взяла. А они подошли к камню этому и вдруг все стали на колени. И поклонились мне.
Я моего немца ищу глазами – чего делать-то? А он тоже до пола согнулся в своем мундире черном. И все немцы, что с нами приехали. И поляк этот.
Все вокруг меня!
А потом они головы подняли. И смотрят.
И я вижу – все они белобрысые. И у всех глаза голубые.
И повставали они с колен. И подошел ко мне старик один. И руку протянул. И сказал совсем по-русски:
– Сойди к нам, сестра.
И я с камня того сошла.
А он говорит мне:
– Храм! Мы рады, что нашли тебя среди мертвых. Ты наша сестра навеки. Мы твои братья и сестры. Сейчас каждый из нас сердечно поприветствует тебя.
Он обнял меня и сказал:
– Я Бро.
И мне в сердце торкнуло от его сердца. Словно его сердце с моим поздоровкалось, И опять мне сладко стало, как в поезде. Но он быстро руки свои расплел и отошел.
И стали они все ко мне подходить. По очереди. Называться и обнимать меня. И в сердце мне каждый раз торкало. И совсем по-разному: от одного – так, от другого – эдак.
И так это сладко было, так пробирало меня. Как будто стаканы с вином на сердце опрокидывают. Раз! Раз! Раз!
Я стою, как во сне. Глаза закрылись. Одного хочу – чтоб это вечно было.
Но последний подошел, назвался, обнял, протеребил сердце – и отошел. И вокруг меня сразу пустота – они все, теплые, поодаль встали. И улыбаются мне так хорошо.
А этот старик взял меня за руку и повел. Через разные комнаты с разными вещами дорогими. Потом наверх по лестнице. Приводит меня в комнату большую, деревянную всю. А посреди комнаты кровать. Вся белая, чистая, пуховая, так и дышит. Он меня к кровати подвел и стал раздевать. А сам весь так и сияет. Улыбка у него такая удивительная, словно он всю жизнь только добро видал и с добрыми людьми дело имел.
Раздел меня догола, уложил в постель. Одеялом накрыл. И сел рядом.
Сидит, смотрит на меня. И руку мою держит. Глаза у него голубые-преголубые, как вода.
Подержал мне он руку, потом убрал ее под одеяло. И говорит:
– Храм, сестра моя. Ты должна отдохнуть.
А мне так хорошо. Все тело поет. Я говорю:
– Да что вы! Я и так всю дорогу проспала, как клуша. Теперь спать совсем не хочу.
Он говорит:
– Ты потратила много сил. У тебя впереди новая жизнь. Надо подготовиться к ней.
Я хотела с ним поспорить, что, мол, совсем не устала. Но тут и впрямь на меня такая усталость навалилась, словно мешки таскала. И провалилась я враз.
Очнулась: где я?
Та же комната, та же кровать. Солнце скрозь занавеску в щель лупит.
С кровати слезла, подошла к окну. Занавески отдернула: мама родная, вот красотища-то! Кругом горы эти самые. Уже совсем без леса, голые, только в снегу. И они до самого неба. Синие такие. А небо-то совсем близко.
А в горах этих – ни души.
И сразу я страшно сцать захотела. И вспомнила – отчего проснулась! Мне сон приснился, будто я ребенок, в пеленки запеленутый. И какой-то чужой человек меня на коленях держит. И я сильно-пресильно сцать хочу. Но должна попроситься, чтобы его не обмочить. А слов-то я еще не знаю! И вот я в пеленках ерзаю и думаю, как сказать: «Я хочу сцать»? С этим и проснулась.
И так сильно хочется, словно все эти дни только воду одну и ела. А куда пойти посцать – не знаю. Пошла к двери, открыла. Там коридор. Вышла. Иду коридором, думаю, может, ведро где стоит. Потом вижу – лестница вниз, красивая, деревянная, с шишечками резными. Спустилась по ней немного, гляжу – двери разные. Торкнулась в одну – не заперта. Вошла.
А там три пары стоят на коленях, обнявшись. Голые. И молчат.
И на меня вообще никто не оглянулся.
Я как их увидала – сразу вспомнила все, что в поезде было. И так мне хорошо стало, что не сдержалась и обосцалася вся. Так из меня и хлынуло на пол. Да так много – льет и льет! А я стою и смотрю на них, аж в глазах мутится. А лужа-то – прямо к ним! А мне и не стыдно вовсе – застыла как каменная, хорошо, сил нет. Гляжу на них как на пряники, и все. А они в моче моей стоят! И не шелохнутся!
Тут сзади меня позвали:
– Храм!
Очнулась – там женщина. Заговорила со мной, а язык странный – вроде слова какие-то понятны, а вместе трудно. Но не украинский и не белорусский. Да и не польский. Я по-польски-то в лагере понимала.
А женщина взяла меня за руку и повела. Иду за ней голая, мокрыми ступнями шлепаю.
Привела она меня в большую комнату, всю камнем блестящим обложенную. А посреди комнаты стоит как бы большая шайка такая белая с водой. Женщина у меня с груди бинт смотала, вату от раны подсохшей отодрала. И меня в эту шайку тянет. Залезла я и легла. Вода теплая. Приятно.
И тут входит еще одна женщина. И стали они меня мыть, как младенца. Всю вымыли, потом встать приказали. Встала я. А надо мной такая бляха железная. И из этой бляхи вдруг вода на меня полилась, как дождик! Так хорошо! Стою и смеюсь.
Потом они меня вытерли. На рану новый бинт наложили. Посадили на табуреточку такую мягкую и стали мазать чем-то. Запах такой приятный. Намазали всю, волосы расчесали, укутали в халат такой мягкий. Подхватили, как мешок, и понесли.
Принесли в большущую комнату. Там шкафы разные, а посередке три зеркала стоят, а возле них такой столик, а на нем пузырьков – тьма-тьмущая. И духами воняет. Посадили меня за этот столик. И я себя в трех зеркалах сразу увидала. Господи боже мой! Неужели это я? Совсем другой стала за последнее время-то. И не знаю, что случилось – или постарела, или поумнела, только от прежней меня там уж только волосы да глаза остались. Страховито даже как-то… А что делать? В таких случаях дедушка мой покойный так говорил: «Живи да ничего не бойся».
