Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)
На краю деревни, казавшемся краем света, чувство угасания, сумерек мира становилось почти осязаемым. Репейник и обрывки колючей проволоки цеплялись за одежду. И казалось, нечто одушевленное тянется к нам из этой мерзлой грязи, присыпанной первым снежком.
– Когда мы приехали сюда первый раз, – сказала Татьяна Георгиевна Курсина, осторожно ступая по грудам битого стекла и ржавого железа, – неуютнее всего было от мысли, что на сотни километров ни единой живой души. Но стоило так подумать как мы увидели людей. Они ходили среди бараков и улыбались жуткими застывшими улыбками… Потом выяснилось, что часть помещений зоны занимает психоневрологический интернат.
Несколько полуразрушенных строений у деревни Кучино – это единственный в стране музей истории политических репрессий Пермь-36. Историк Татьяна Курсина – один из его создателей и исполнительный директор.
В советское время зона Пермь-36 имела особый статус. В этом лагере с двойной системой укреплений содержались настоящие враги режима, а не мифические японские шпионы. Здесь сидели лидеры национально-освободительных движений из союзных республик – некоторые были осуждены за вооруженные мятежи, – а также известные диссиденты. Опасных заключенных этапировали в Пермь-36 из мордовских лагерей, которые оказались недостаточно надежными: оттуда информация просачивалась за границу.
По воспоминаниям одного из лидеров литовского антисоветского сопротивления Балиса Гаяускаса, заключенные не знали, куда их привезли. Ехали в глухих вагонах, без остановок. Вокруг зоны высокий забор. И вокруг барака, где жили, – тоже забор. Свое местонахождение определили по пению птиц. Балис Гаяускас по образованию орнитолог.
Вскоре информация стала утекать и отсюда. Сергей Ковалев продолжал вести и переправлять на волю «Хронику текущих событий».
Поэт Василь Стус, осужденный за публикацию стихов за рубежом, находясь в заключении, был выдвинут на Нобелевскую премию. Накануне заседания Нобелевского комитета Василь Стус погиб при невыясненных обстоятельствах в камере штрафного изолятора. Случилось это в 1985 году, когда Горбачев официально заявил, что в СССР больше нет политзаключенных. На самом же деле колония для врагов режима Пермь-36 была закрыта только в 88-м.
Неприступная зона поразительно быстро пришла в запустение. Приехавшие сюда в начале девяностых пермские историки застали уже полную разруху да сумасшедших, которых кому-то, видимо, показалось удобным содержать в особо укрепленных лагерных бараках.
Когда был создан мемориальный центр Пермь-36, психоневрологический интернат переехал в другое место. Добровольцы, в основном старшеклассники и студенты, отремонтировали несколько строений, в одном из них открылась экспозиция.
Туда, в музейный барак, и уходит Татьяна Георгиевна Курсина – отогреться от стылых уральских дорог и подготовиться к экскурсии школьников, которые вот-вот должны приехать. Я остаюсь одна во дворе зоны.
Делаю несколько шагов, заглядываю в оконный проем соседнего барака, вижу упавшую наискосок кровельную балку, сухие остовы крапивы, снежную крупу на полу. Достаю фотоаппарат, чтобы сфотографировать вышку конвоя. И вдруг ловлю себя на странной скованности, вороватости движений. Будто я делаю что-то недозволенное. Будто кто-то наблюдает за мной и сейчас последует окрик. Ветер доносит яростный лай собак – и спина холодеет. Секунду спустя понимаю, что это брешут псы в деревне Кучино, запоздало откликаясь на наш приезд. Стряхиваю с себя наваждение. Иду дальше, зачем-то повторяя про себя, что я свободна. Поднимаю глаза на двухэтажное здание для лагерной охраны – и сталкиваюсь взглядом с человеком в форме. И опять – на мгновение становится нехорошо, хочется провалиться сквозь землю. Спохватываюсь, вспоминаю, что музей круглосуточно охраняется, а значит, на меня – без всякой злой мысли, просто со скуки – смотрит дежурный милиционер. Из того же окна, откуда вохровцы наблюдали за врагами народа.
Тут я понимаю, почему Татьяна Георгиевна так быстро вошла в музей. Не только из-за холода и предстоящей экскурсии. Это единственное место, где можно укрыться от Зоны, вырваться из чужого дежавю. И я спешу сделать то же самое.
– Вам тут работать не страшно? – спрашиваю я заведующую музеем Любовь Третьякову.
– Первое время было не по себе, – откликается она. – Я все ходила и твердила: ты на свободе, тебя здесь никто не держит, ты можешь уйти в любой момент. Теперь привыкла. Но иногда все равно находит.
На меня в тот день находило еще раз: во время экскурсии, когда меня – для наглядности – на одну бесконечную минуту заперли в карцере внутренней тюрьмы, где держали (порой по полгода) особо опасных зеков, например, автора «Хроники текущих событий» Сергея Ковалева.
Хмурый свет предзимнего дня едва пробивался сквозь двойные решетки. Температура – почти как на улице. Из мебели – бетонный стол и деревянные нары, на которых спали прямо так, без матрасов и тюфяков. Все выкрашено казенной синей краской с застывшими подтеками, от которых почему-то особенно тошно.
Там, в штрафном изоляторе, я поняла: источник моего страха не прошлое, не генетическая память, не излучение места, пропитанного человеческим страданием, а будущее. Нет уверенности, что всё закончилось, что это музейное «как будто» уже никогда не обернется ничьей реальностью. Попадая в зону, против воли примеряешь ее на себя, и не потому что «от тюрьмы и от сумы», а из-за отсутствия ощущения исторической завершенности.
Когда научный сотрудник музея Олег Нечаев с грохотом отпер синюю дверь карцера, я спросила его о том же:
– Как вы думаете, это может повториться?
– Точь-в-точь как было, наверное, нет. Но история насилия человека над человеком, разумеется, не закончилась. И возможно, будет еще страшней. Если мы не помешаем, – ответил Олег.
И добавил, что преодолеть тоталитарный сценарий можно только в детях. Люди, воспитанные в советской системе координат, так в ней и останутся. За редкими исключениями.
– Много лет я собираю устные свидетельства бывших политзаключенных, – рассказывал Олег, когда мы шли по темному тюремному коридору. – Это тяжелое испытание. И дело не в том, что они пережили, а в их оценке случившегося. Стоит мне заикнуться о преступлениях советской власти – почти все начинают возмущаться. Какие преступления? У нас была великая эпоха! И ладно бы кто другой, но это говорят люди, которые по десять-двадцать лет провели в нечеловеческих условиях, полили потом и кровью стройки коммунизма, чудом выжили. А теперь они искренне ностальгируют по тем временам, по колбасе за два двадцать, дисциплине и первомайским демонстрациям. Уму непостижимо!
– Да нет, тут как раз всё понятно, – возразила Татьяна Георгиевна Курсина, услышавшая обрывок нашего разговора. – Люди предпочитают отрицать очевидное, даже то, чему сами были свидетелями. Ведь правда – страшно неудобная штука: она может вдребезги разрушить твое представление о мире, заставить всё начать с нуля, а в зрелом возрасте у многих на это просто нет сил… Я вот, например, всю жизнь рассказывала студентам, что в Советском Союзе не было политических репрессий. И вдруг стали открываться факты. И оказалось, всё это было, прямо здесь, под боком, в родной Пермской области. То есть я всю жизнь врала. Врала своим студентам, глядя им в глаза. Я не знала, как дальше жить. Создание музея стало условием моего физического выживания.
Начав заниматься лагерной темой, многие пермские историки обнаружили репрессированных в своих собственных семьях. Татьяна Георгиевна Курсина, например, узнала, что ее родной дед был раскулачен и сослан.
– По семейной легенде, дед плакал два раза в жизни. Первый – когда умер Ленин. А второй – когда, вернувшись из ссылки, увидел, что стало с его лошадью, попавшей в коллективное пользование.
Эту историю Татьяна Георгиевна рассказывает приехавшим школьникам. Детей в бывшую зону возят регулярно. Сотрудники мемориального центра Пермь-36 разработали образовательную программу «Уроки истории в музее ГУЛАГа».
Татьяна Георгиевна читает вслух письмо ссыльных кулаков товарищу Сталину. «Дайте нам работу в мозолистые руки», «Мы вынуждены смотреть, как умирают от голода наши дети». На экране – документальная хроника: те самые кулаки, те самые дети. Над ними – алый транспарант «Марксизм вечен, ибо верен».
Школьники постепенно перестают ерзать и перешептываться, кажется, на глазах взрослеют. Татьяна Курсина – в отличие от молодого и эмоционального Олега Нечаева – не дает никаких оценок. Просто факты, документы. И в конце – несколько осторожных вопросов: «В чем виноваты эти люди? Почему произошло то, что произошло?»
– Это не школа, – предупреждает Татьяна Георгиевна. – Здесь нет правильных и неправильных ответов. И не надо отвечать прямо сейчас. Возможно, на эти вопросы нет и вообще не будет ответов. Но задавать их себе – наша прямая обязанность. Такая же, как помнить, что это было. Зачем? Чтобы очень осознанно, очень вдумчиво проживать сегодняшний день. Проживать так, чтобы сохранить будущее. И не наделать новых ошибок. Мы должны научиться смотреть на наше прошлое прямо, без истерик, не пытаясь вычеркнуть из памяти миллионы погибших. Этот страшный опыт нужно осознать и усвоить. Только так мы научимся жить, уважая человека в себе и в других.
