Мюррей Бейл - Ностальгия
Гэрри поднял бокал.
— Ага, шок был — не приведи боже.
— Я весьма удивилась, — сдержанно призналась Шейла. — Занятный казус.
Он стукнул себя кулаком в грудь.
— Да шансы небось тысяча к одному. Будет о чем домой написать.
— О, я уже и написала, — промолвила Шейла.
— Я на предмет открыток как есть лох, — признался Гэрри. Он приподнялся, снова наполнил бокалы. — Господи, Шейла! Да у тебя тут этой хрени тысячи и тысячи! Ты что, собираешься послать их все?
Для вящего эффекта он открыл рот и закатил глаза. Шейла не сдержала улыбки.
— Люди привыкли; этого от меня ждут. Я ж постоянно в разъездах. Если открыток не последует, они начнут волноваться. А ведь есть еще малыши: дети обожают открытки.
— Вечно на ходу? Полно, пора и честь знать.
— Нет, я люблю путешествовать. Вернусь из этого тура — и сразу в следующий. Подумываю о Персии: наверное, туда и направлюсь.
— Да ты шутишь!
— Я дома почти не живу; во всяком случае, теперь. Дядя прозвал меня: Перпетуум-мобиле.
Гэрри хлопнул себя по колену.
— Ха-ха-ха! Классно сказал. Клевый чувак твой дядька.
— Дядя Мильтон — он такой. — Шейла нахмурилась.
Гэрри выпрямился.
— А скажем, сколько раз ты уже бывала здесь?
— В Англии? — Шейла пожала плечами.
Гэрри понемногу встревожился.
— Но послушай, ты так и не ответила почему. Ну то есть почему ты все время в разъездах?
Дни в деревянном доме сумеречны и сухи; крытая жестью крыша и ветряная мельница поскрипывают на жаре в унисон; в воздухе, далеко и близко, плывет вороний грай; а вдалеке — пологие холмы, и пастбища, и мерцающий отсвет.
— Не знаю; должно быть, я так привыкла, мне нравится. Люблю быть в группе, люблю общаться. Есть на что посмотреть; с людьми интересными знакомишься. Приятно быть среди людей.
Бокал ее накренился; Шейла опустила глаза вниз, к лодыжкам. Ноги у нее были прямые, гладкие.
— Да, верно; твоя семья — сплошь фермеры.
Шейла кивнула.
Внезапно Гэрри расхохотался и встряхнул головой.
— Много знавал я забавных шейлочек в свое время.
— О, дядя мой тоже так всегда говорит.
— Ну да, мы ж родня, сразу видно, что так. Да не заморачивайся, Шейла, ты у нас аппетитненькая, что твой кексик с цукатами.
Плечи ее дрогнули.
— Не знаю, зачем я вам обо всем об этом рассказываю…
Гэрри подсел поближе, неспешно наполнил ее бокал.
— Нам есть что отпраздновать. Пей до дна.
Он непринужденно перегнулся через стол, чтобы затушить сигарету, и ненароком задел ее локоть. И — чмокнул в щеку.
— Ну вот, — добродушно произнес он. — Дай-ка рассмотрим тебя как следует. Очки — долой. Поглядим, насколько мы в родстве. Не слабо! Потрясающе, правда. Слушай, я не шучу. А ты не думала когда-нибудь о контактных линзах? Эй, что с тобой?
Шейла дрожала всем телом.
Но Атлас решительно отобрал у нее очки. И оглядел комнату.
— Госссподи, прям как бутылки из-под молока.
Шейла упорно глядела в пол.
— Слушай, мне они точно не подходят, держу пари, что нет. — Он зашарил вокруг и трагически завопил: — Шейла? — (Вот дурында выискался!) — Шейла, не бросай меня, Шейла! Ты где-то прячешься! Где же ты, где?
Он приближался — ни дать ни взять Леон Кэддок, — и Шейла подняла глаза, уже готовая улыбнуться. Она решилась. Он нарочно врезался в кресло — и опрокинулся на постель.
Чистая правда: без этих двух отражающих дисков она выглядит такой свеженькой, такой милой — лакомый кусочек, одним словом.
А до него уже меньше ярда, он щурится, суетится, вытянул руки — словно дирижер, требующий тишины.
— Шейла? Ты спряталась? Где ты?
Ее очки балансировали у него на носу: все ради нее! Скрестив ноги, она откинулась назад — и расхохоталась без удержу.
И тут… он прикоснулся к ней.
— Аххххххххххххх!
Она вскрикнула: его руки шарили по ее плечам, по выгнутой шее; она опрокинулась на спину, принялась уворачиваться, а ладони уже мяли ей грудь, каждую — по очереди, постепенно замедляясь. Хрустнула пуговица.
— Ага-а-а-а! Поймал!..
Гэрри сел, снял очки.
Шейла снова стала самой собою — сконфуженной и нервозной. Заерзала на месте. Оправила юбку.
— Эй, да не надевай ты их. Ты классно выглядишь без очков. Я ж тебе сказал. Во всяком случае, на мой вкус.
— Не знаю, не думаю, — пробормотала Шейла.
Она подошла к зеркалу, сравнила, как оно — с очками и без очков, повертела головой направо-налево, внезапно нахмурилась.
— Может, дело в оправе… — И вдруг резко отвернулась. — Уродина!
Подробно рассмотрев тантрическую миниатюру над кроватью, Гэрри откинулся назад и принялся перебирать Шейлины открытки. По крайней мере, между новообретенными родственниками установилась своего рода близость.
Шейла снова надела очки.
— Что, выпивона больше не осталось? — полюбопытствовал Гэрри, хотя знал ответ заранее. Он глянул на часы. — Черт, мне пора.
Шейла заморгала так часто, что Атлас едва не проглядел улыбку. Впрочем, он явно опережал события.
— Яичница и бекон, джин и тоник — толстый и тонкий. Это мы, Шейл. Ты не согласна, нет? — И, уже выходя, он одарил ее братским шлепком: шмяк!
Маленькие захолустные музеи порою содержат в себе неиссякаемые залежи всякой всячины: разнообразные мелочи, пустяки и безделушки, ради которых стоит и отклониться от пути. Любитель натыкается на какой-нибудь экспонат или целую тему и очень скоро становится маньяком классификаций (тот бледный датчанин с систематическим каталогом этикеток от консервированных сардин; как же его звали-то?). Сараи соединяют с гаражами; к домам пристраиваются флигели; спешно откупают и перестраивают заброшенные склады, одеоны и опустевшие церкви. Вот вам — всеподчиняющее стремление к определенности, желание загнать предмет в угол. Даже если оно и не сбудется, результаты порой оказываются весьма впечатляющими: труд длиною в жизнь, упорядоченное рвение ученого. Проигнорировать такое никак нельзя. А то, что на заре дней казалось сущим барахлом, со временем обретает ценность — и для других в том числе. Почти неизбежно такие собиратели имеют завышенное мнение о своей коллекции — и они тоже в некотором роде слепцы. Всю коллекцию завещают маленькому городишке, или большому городу, или убитой горем вдове — вместе с сопутствующими проблемами размещения, сохранения, освещения, страховки и охраны. Такие дарители неизбежно добавляют условие: «указанные экспонаты в полном составе должны находиться под одной крышей, на благо всех и каждого» (коллекция лопат и заступов Патрика Хилла в Новом Орлеане; или взять опять же Музей усов в Праге). Как правило, где-нибудь на городской окраине торчит скверно намалеванный указатель; а смотрителем оказывается мрачный тип без галстука, которого оторвали от ланча или от заслуженного сна.
В путеводителе название «Музей рифленого железа» казалось разговорным обозначением самого здания — его формы, размера и цвета; и кто бы поручился, что за интересные сюрпризы таятся внутри? Собственно, когда туристы наконец отыскали музей в глубине Восточного Йоркшира, оказалось, что строение поразительно смахивает на знакомую стригальню: длинное, приземистое, традиционно некрашеное, стены и крыша — из оцинкованного железа. Музей возвышался над вересковой пустошью; и то и другое — лишь силуэтное изображение: пустошь — ни дать ни взять серый бархан, уходящий вдаль на полмили, а перед входом (тоже из рифленого железа, как, собственно, и все здание) торчит один-единственный чахлый снежный эвкалипт, Е. pauciflora, — надо думать, посажен там ради тени. ЩЕЛК! Кэддок увековечил картину. Полуторамиллионнодолларовый (долларовый?) музей располагал великолепной коллекцией рифленого железа: тут были в подробностях представлены его история, использование, злоупотребление. Многие экспонаты имели необычную историю, обладали особой значимостью. Вход — платный (за серебряную монету).
— Мистер Сесил Лэнг, — сообщил представитель музея, юноша в рубашке апаш, с зачесанными на прямой пробор волосами. — Мистер Сесил Лэнг провел молодость на золотых приисках, хм, в Западной Австралии. Сколотил немалое состояние; к слову сказать, подружился с Гербертом Гувером — тот работал на прииске инженером.
— Как, с американским президентом? — удивился Хофманн.
Всезнайка Кэддок, разумеется, не подкачал.
— В начале тысяча девятисотых Герберт Гувер побывал в Калгурли.
— Надо же! — обратился Кен Хофманн к жене. — А я и не знал.
Но Луиза, скрестив руки, глядела на Борелли.
— Гувер побывал там дважды, — добавил Кэддок, — и гостил достаточно долго.
Они стояли в конце протяженного зала, столь же функционального — и столь же характерного, — как сарай для стрижки овец. Голые железные стены. На грубых столах в солнечном свете разложены разнообразные предметы — беспорядочно, точно в ожидании систематизатора. На расстоянии они по большей части тоже казались серыми. У крайних столов ошивалось еще несколько посетителей.
