Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 2, 2003)
— Не отдам! Это у меня последний кусок мяса!.. А может быть, вы мне еще принесли мяса?
Жадно оглядел нас… И пополз к нам, шепча: «Вот оно, мясо-то… само ко мне, на ножках, прибыло!..»
Может быть, он не был вполне нормальным и до блокады, а голод окончательно его превратил в зверя… Сообщили о нем в поликлинику.
Мама и я при встрече, в нашей комнатушке, исподтишка всматриваемся друг в друга. Свой вид правильно определить невозможно, а за маму тревожусь — кожа у нее (лицо) стало какое-то смуглое. Худенькая, как девушка, но походка, движения не замедленные, взгляд не заторможенный. Она на меня посматривает с тревогой. Да я и сама собой недовольна: приступы кашля переходят в удушье, мне не хочется двигаться…
За хлебом хожу я, и за водой на Неву — я.
Вечером садимся за стол: выкупленный хлеб мама делит на две равные части, одну из которых делит пополам и подвигает мне мою долю, себе — другую. А вторую часть режет на мельчайшие кусочки — «таблеточки», — мы эти «таблеточки» ночью, в постели, будем сосать, когда голод будет нестерпимым.
Иногда часть общего хлеба мама велит отнести на рынок, чтобы выменять на него керосину для коптилки или лучинок. Неосвещенная комната угнетает голодного человека еще сильнее.
Спим в верхней одежде, в постели долго не согреться.
Как хотелось бы помыться! Далеко не каждый день удается добыть чего-нибудь горящего для печки, чтобы растопить в кастрюльке лед — вода в ведре замерзает.
Из старого ватного одеяла сшили чувяки, на них надели имевшиеся у нас галоши. Маленькая радость от этого.
Вслух о еде, о чувстве голода не говорим. Если не уснуть, мама рассказывает свою жизнь (неудавшуюся), читает наизусть «Мороз, Красный нос» (ее любимое, созвучное с ее судьбой).
От Сергея Михайловича было три письма. Я на все ответила. Его и мои письма в одном духе — преодолеем все трудности, фашиста победим. Просьбу его о фотокарточке выполнила — послала предвоенную. Благодарит.
Жизнь города: нет транспорта, замерз водопровод, нет света. Хлебная очередь-змея молча смотрит в ту сторону, откуда подвезут хлеб (лошадка тянет сани, покрытые брезентом), а то и просто на санках подвозят. Волнуются, хватит ли на всю очередь. В булочной не теплее, чем на улице, но чья очередь подошла к дверям булочной, радуются — сейчас будут спасены от леденящего ветра и колющего щеки мороза.
Все способное двигаться население (и я в том числе) подает по цепочке ведра с водой — от Невы до хлебозавода. Чтобы разогреться получше, часто вызываюсь работать у проруби — зачерпывать ведрами воду. Скользко (расплескивающаяся вода замерзает), и вот я наконец ложусь на край проруби, только зачерпываю, а стоящие вокруг женщины подхватывают ведро, другие очищают прорубь ото льда. Рукавицы обледенели — поочередно закладываю то одну, то другую в рот, скусываю с рукавиц сосульки, сосу их, как конфетки-леденцы, забыв о своем кашле. Душа ликует: сегодня всем хватит отовариться своей нормой хлеба!
Входную дверь в квартиру мама не велит закрывать на крюк (а «вдруг сынок Васенька каким-то чудом появится»), а мне приказала написать крупными буквами на бумаге, что «в этой комнате есть живые люди — Кудряшова Елена Алексеевна, Орлова Аня», и повесить на двери нашей комнаты.
Однажды мама спросила: «Месячные у тебя бывают?» Я не сразу поняла, о чем речь, а поняв, удивилась, что их не бывает. Мама сказала, что это от истощения. У большинства женщин это прекратилось, у нее — тоже.
Десять вечеров в нашу квартиру кто-то приходил. Шаркающей походкой, с крёхтом и кашлем добредал до кухни и затихал. Утром исчезал. Старик, похоже. Страшно! Наверно, считает, что в квартире никого нет, коль входная дверь не на запоре. Когда он проходил мимо нашей двери, мы замирали, желания познакомиться с пришельцем не возникало от страха. Кухней пользоваться нам не было необходимости. Там валялся старый тюфяк — раньше его не было. Значит, человек приходил ночевать. Кто он? Без пристанища или потерял рассудок. Кухня загажена — у него понос с кровью. Значит, последняя стадия дистрофии.
А где же ему оправляться? Туалет не работает. Мы с мамой, как и все теперь, ведро свое выносим на улицу (хорошо, что у нас первый этаж), а то видела, как с третьего этажа тетка выплеснула из ведра на лестницу.
Куда исчез наш кухонный постоялец? Наверно, на улице умер, как умирают дистрофики: прислонится к стене дома или к сугробу, замрет в такой позе, а потом упадет, как бревно промерзшее. Умер, как умирают голодные птицы на морозе, — с ходу.
Хоть бы природа пожалела людей — смягчила бы морозы… Зимние улицы не расчищались. Высокие сугробы, меж них протоптанные дорожки на тротуарах. Так выглядела наша улица.
Провода покрыты толстым мохнатым слоем инея, безлюдье на улице. Фантастическая картина, особенно ранним утром и поздним вечером. Утром бывали трупы на тротуаре. Попозже их уберут — ездили спецгрузовики или подводы, собирали и увозили, наверно, к местам братских захоронений.
На Невском, Литейном (в других районах города я не бывала в последние месяцы) людей больше. Особенно днем. Город жил, трудился, превозмогал.
Вот женщина тянет за веревку фанеру, на которой лежит покойник, завернутый в одеяло. Везет хоронить (если имеет хлеб), а то довезет только до места, где трупы временно складывают, а потом увозят в места братского захоронения. Но далеко не всякий имел силы дотащить сюда. В доме Степана Ивановича трупы складывали временно в домовой прачечной.
Шла в булочную. Раннее утро. Впереди шел, покачиваясь, старик в тряпье (а может, и не старик еще). Похоже, тоже направился в хлебную очередь. Сделает шажок — остановится, покачается, опять шажок… Опустился на сугроб.
Подошла к нему, вижу — человеку конец скоро: нос побелел, взгляд затуманен. Еле разобрала его бормотанье, просит приподнять ему пальто и спустить штаны… Зачем? — Живот болит. Помогла. Держась рукой за сугроб, приподнялся. Я сделала, что он просил… Из него с силой вылетела струя жидкости (понос). Потом стал оседать и свалился мертвым. С подошедшей женщиной мы оттащили его от грязного места, натянули штаны… Она сказала: «Отмучился. Оставим тут — сегодня днем машина будет, подберут…»
Страшно, если человек забирает (выкупает) свой хлеб на день-два вперед. Самообман. В конце месяца он будет расплачиваться за это: два — три дня до новой карточки абсолютно без крохи еды.
Вот и я залезла вперед (по своей карточке) — надо сходить на рынок, выменять чего-нибудь горючего для коптилки или щепочек-лучинок (коротенькие связочки — как школьные палочки для счета — умещались в ладошке).
Надо иметь возможность подогревать воду, чтобы не усиливался кашель от воды со льдом. А может, лучше хлеб обменять на жмых («дуранду») — дольше можно держать во рту и сосать.
Удачный поход: уношу с рынка половину четвертинки керосина, горсть лучинок и один квадратик жмыха (величиной с шоколадный квадратик). Но горько при мысли, что маме придется делить свою норму хлеба на двоих.
Путь с рынка — мимо дома Степана Ивановича… Дверь подъезда — настежь, обледенелые ступеньки (так во всех домах — расплескивают воду или… выливают горшки).
Дверь в дворницкую полуоткрыта… гробовая тишина, мрак на кухне, пронизывающий холод… Прошла в комнату — Степан Иванович спит: поперек кровати лежит навзничь, ноги в валенках опущены на пол (он часто так устраивался на кровати, чтобы проще встать, если постучат в парадной, — это было до войны)… Открыла угол маскировочной шторы, окликнула старика… не шелохнулся… Подошла к кровати и поняла, что старик уснул вечным сном… Почудилось, что усы его покрыты инеем…
Пятясь, вышла на лестничную площадку, постучала в Ольгину квартиру — молчание! Побежала (это был не довоенный бег, а поспешающий шаг…) к матери чахоточного Саши — дверь тоже открыта, но женщина очень ослабевшая — помочь не может… Только расстроила ее. В домоуправлении застала домоуправшу, она мало изменилась внешне. После войны о ней говорили, что она имела хороший запас продуктов, меняла даже на вещи; будто уносила в свою нору вещи из квартир умерших… Домоуправша сказала, что труп старика надо снести в домовую прачечную, что сегодня будет машина на нашей улице брать трупы, что в прачечной нашей как бы «точка, куда складывают трупы», — водитель о ней знает и заезжает… Но велела со старика снять тулуп и валенки — «они казенные», числятся…
Помогали сама домоуправша и еще две женщины. Сняли тулуп с трудом, а валенки не снимались — замерзшие стопы не позволили. Старик усох — не тяжелый… Завернутого в одеяло, уложили Степана Ивановича с другими трупами на каменном полу в прачечной…
Когда вышли со двора — по улице двигалась грузовая машина, в кузове, как дрова, вровень с бортами лежали промерзлые трупы…
Я перешла на другую сторону улицы и оттуда с ужасом глядела, как «грузили» мертвецов из прачечной… Вот такое было мое прощание со стариком, который в свое время приютил нашу «барачную» семью.
