Вуди Аллен - Без перьев
Вайнштейн закончил с бритьем и полез под душ. Горячие струи забарабанили по широкой спине, он намылился и подумал: вот я, здесь и сейчас, в некой точке времени и пространства, принимаю душ. Я, Исаак Вайнштейн, одно из творений Божьих. Он наступил на мыло и, больно ударившись о вешалку, растянулся на полу. Неделя вообще выдалась паршивая. Накануне его ужасно подстригли, и Вайнштейн до сих пор еще не оправился от огорчения. Поначалу парикмахер благоразумно срезал по чуть-чуть, но потом слишком увлекся.
— Стойте, Доминик! — в панике воскликнул Вайнштейн. — Верните это обратно!
— Не могу, — ответил парикмахер. — Не будет держаться.
— Ну, тогда отдайте мне. Я заберу эти волосы с собой.
— Раз они на полу моей парикмахерской — они мои, мистер Вайнштейн.
— Черт побери, верните мне мои волосы!
Он разбушевался, но потом смутился и ушел. «Гои, — подумал он. — Не так, так эдак они тебя достанут».
Он вышел из гостиницы и зашагал вверх по Восьмой авеню. Впереди двое грабили пожилую даму. «Боже мой, — подумал Вайнштейн, — когда-то это делалось в одиночку. Что за город, что за город. Сущий хаос. Прав Кант: только разум вносит во все порядок. И кроме того, подсказывает, сколько дать на чай. Все-таки неплохая штука — разум! Интересно, как обходятся в Нью-Джерси?»
Он направлялся к Харриет, хотел поговорить об алиментах. Вайнштейн до сих пор любил ее, несмотря ни на что. Да, когда они были женаты, Харриет систематически пыталась изменить ему со всеми мужчинами на «М» из телефонного справочника Манхэттена — но Вайнштейн не держал зла. Конечно, когда Харриет с его лучшим другом сняли домик в штате Мэн и уехали на три года, ничего ему не сказав, надо было насторожиться. Но Вайнштейн просто закрывал на все глаза, сам виноват. А спать они перестали еще раньше. Собственно, он спал с Харриет трижды. В первый раз, когда они познакомились, потом — в честь высадки человека на Луну и еще раз, чтобы проверить спину, когда вывихнул диск. «Что-то не то, Харриет, — ворчал он. — Черт возьми, ты слишком невинна. Всякий раз, как я думаю о тебе, мне хочется посадить дерево в Израиле[30]. Сублимация, знаешь. Ты напоминаешь мне маму». (Молли Вайнштейн, мир праху ее, была беззаветно предана сыну и готовила фаршированную шейку как никто на свете — потом, правда, выяснилось, что она клала гашиш.)
В кровати Вайнштейну было нужно что-то совсем другое. Что-то вроде Лю-Эн, которая превращала секс в искусство. Правда, с ней другое было плохо: Вайнштейн не успевал открыть рот, как Лю-Эн скидывала туфельки. Однажды он пробовал дать ей книгу по экзистенциализму, но Лю-Эн ее съела. В сексуальном плане Вайнштейн был недоволен собой. Особенно комплексовал из-за роста. Если в одних носках — метр шестьдесят. Правда, в двух носках бывало и метр семьдесят. Психоаналитик доктор Кляйн убедил его, что перебегать пути перед электричкой — в большей степени сублимация тяги к враждебности, чем к саморазрушению, и в любом случае портишь стрелку на брюках. Кляйн был его третьим аналитиком. Первый оказался юнгианцем и все предлагал крутануть блюдце. А потом Вайнштейн записался на групповую терапию, но, когда подошла его очередь рассказывать о себе, почувствовал головокружение и смог только перечислить имена планет Солнечной системы. Он считал, что все дело в женщине. Вайнштейн напрочь терялся с любой хорошисткой, не говоря об отличницах. Лучше всего получалось с начинающими машинистками, но если она делала более шестидесяти слов в минуту, Вайнштейн впадал в панику и опускал руки.
Вайнштейн позвонил в квартиру и не заметил, как Харриет возникла на пороге. «И думает, что он заводит граммофон», — подумал Вайнштейн. Это было их с Харриет секретное выражение; Вайнштейн привез его из России, и оба не вполне понимали его смысл.
— Привет, Харриет, — сказал Вайнштейн.
— Слушай, Айк, — ответила Харриет, — кем ты себя воображаешь?
Она права. Зачем он это сказал? Вайнштейн проклинал себя за бестактность.
— Ну, как дети? — спросил он.
— У нас никогда не было детей.
— Собственно, поэтому я и подумал, что четыреста в неделю — многовато для алиментов.
Она закусила губу. Он тоже закусил губу. Сначала свою, потом ее.
— Харриет, — сказал он, — я разорен. Фьючерсы на яйцо упали почти до нуля.
— Вот как? Что же тебе не поможет твоя хваленая шикса?
— У тебя любая нееврейка — шикса.
— Давай не будем, а? — Голос Харриет зазвучал предостерегающе. Вайнштейну невыносимо захотелось поцеловать ее. Или хоть кого-нибудь.
— Харриет, что мы сделали не так?
— Мы пытались убежать от реальности.
— Не по моей вине. Ты же сказала, там бешеная собака.
— Реальность и есть бешеная собака, Вайнштейн.
— Нет, Харриет. Бешеная собака — это пустые мечты. Реальность — это драная кошка. Слепые надежды — это глупая мышка. Только лось — всегда лось.
Все-таки она до сих пор заводила его. Вайнштейн потянулся к Харриет, но она отстранилась, и его рука угодила в плошку со сметаной.
— И поэтому ты спала со своим аналитиком?
Его наконец прорвало, он покраснел от бешенства и готов был упасть в обморок, но не помнил, как это делается.
— Это входило в курс, — спокойно ответила Харриет. — Фрейд считал, что секс — ключ к подсознанию.
— Фрейд считал, что сны — ключ к подсознанию.
— Секс, сны — хочешь попрепираться?
— До свидания, Харриет. Безнадежно. Rien á dire, rien á faire[31].
Вайнштейн спустился на улицу и пошел в сторону площади Юнион. И вдруг расплакался. Горячие соленые слезы, копившиеся годами, словно прорвали плотину и хлынули бурным потоком. Одно удивительно: они лились из ушей. «Ну вот пожалуйста, — подумал Вайнштейн. — Я даже плакать не умею по-человечески». Он вытер уши бумажной салфеткой и пошел домой.
________________ Перевод О. ДорманаЗолотые времена
(Мемуары из первых рук)
Мы начинаем публиковать выдержки из мемуаров Фло Гиннес, которые сейчас готовятся к изданию. Дылда Фло, как называли ее друзья (впрочем, враги называли ее так же), безусловно, выделяется среди прочих владельцев баров и салонов, незаконно торговавших спиртным во время сухого закона; в этих записях она предстает женщиной, пылко влюбленной в жизнь, а также разочарованной артисткой, которой пришлось отказаться от своих честолюбивых планов и стать скрипачкой — когда она поняла, что под этим подразумевается. Сейчас Дылда Фло впервые говорит от первого лица.
Сначала я танцевала в Чикаго у Малыша Неда в клубе «Сокровище». Нед был проницательным и предприимчивым бизнесменом, который все свои деньги сделал с помощью того, что сейчас называют воровством. Разумеется, в наше время это означало совсем другое. Да, Нед был человеком огромного обаяния, нынче таких не встретишь. Если вы с ним не соглашались, он мог переломать вам ноги — это все знали. Он так и делал, мальчики. Сколько ног он ломал! В среднем пятнадцать — шестнадцать за неделю. Но со мной он был очень мил — видимо потому, что я всегда прямо говорила ему в лицо то, что я о нем думаю. «Нед, — сказала я ему как-то после обеда, — ты брехливый ворюга с моралью блудливого кота». Он только рассмеялся, но вечером я увидела, как он ищет в словаре значение слова «брехливый». В общем, танцевала я в Чикаго у Малыша Неда в клубе «Сокровище». Я была его лучшей исполнительницей — танцовщицей-актрисой. Другие девочки просто дрыгали ножками, а я в танце рассказывала историю. Например, про Венеру, рожденную из морской пены, — только на Бродвее и на 42-й улице, и она у меня шаталась по ночным клубам и плясала до рассвета, пока ее не хватил удар и не отнялась левая сторона лица. Печальное было зрелище, ребятки. Но я имела успех.
Однажды Малыш Нед вызвал меня к себе в кабинет и сказал: «Фло». (Он всегда называл меня Фло, если только не был страшно зол. Тогда он называл меня Альберт Шнейдерман — до сих пор не знаю почему. Воистину неисповедимы пути сердечные.) «Фло, — сказал Нед, — выходи за меня замуж». Ну, тогда меня можно было перышком нокаутировать. Я расплакалась, как дитя. «Это серьезно, Фло, — сказал Нед. — Я очень люблю тебя. Мне трудно об этом говорить, но я хочу, чтобы ты стала матерью моих детей. А если откажешься, я тебе ноги переломаю». Ровно через два дня мы с Недом связали себя узами брака. А на третий день Нед нечаянно сплюнул вишневую косточку на шляпу Аль Капоне и после пулеметной очереди умер.
Я, разумеется, сразу разбогатела. Первым делом я купила папе с мамой ферму, о которой они мечтали всю жизнь. Они, правда, утверждали, что никогда не думали о ферме, а хотели машину и меха, но я решила это проверить. Сельская жизнь им тоже понравилась, хотя в начале сороковых отца ударило молнией и следующие шесть лет на вопрос, как его зовут, он отвечал «Подгузник». А я через три месяца разорилась. Неудачная инвестиция. По совету друзей я вложила деньги в китобойный промысел города Цинциннати.
