Борис Рохлин - У стен Малапаги
Понедельник… За два дня накопилось… Если это бельишко сразу не рассортировать и не вывезти, оно начинает жить собственной жизнью… Пора кончать…
Вышел на задний двор. Отдышался.
Двор заставлен бачками для мусора и пищевых отходов. В этом углу, при бачках, я курю.
За низкой металлической оградой садик для прогулок. В нём есть всё, как в обычном городском саду: дорожки, клумба, кусты невнятной зелени. Столики круглые, в окружении стульев. Такие выставляются в городских садах и парках в тёплое время года. У нас же они стоят независимо от времени и погодных условий.
В достатке имеются скамейки. Деревянный павильон весёленького незабудкового цвета. Есть статуя — юный кретин в заломленной кепочке. Ножка левая отставлена, ручки порхают:
«Станцуем?!»
Как здесь оказался и что делает, никому неизвестно. Забрёл как-то по мелкой надобности, да и застрял на вечной стоянке.
Осень. Конец сентября. День солнечный, тёплый. Короткое бабье лето. Но для жителей нашего Дома и бабье лето давно уже отшумело, отгорело и сгинуло. Оно так же далеко, как и день их появления на свет.
Завтрак давно закончился. Все три смены благополучно откушали. Ничего не разбив, не разлив и не подавившись. До обеда далеко. И садик не то что полон, но есть посетители.
Старичок-щёголь с подростковым темпераментом совершает круг за кругом по дорожке, идущей вдоль ограды. Решительно, целенаправленно. Куда торопится, не скажет никто. А он тем более. Каждый раз, проходя мимо, он кивает мне головой.
Три старушки сидят на скамейке. Лицом ко мне. Сидят тихо, не шевелясь. Куда-то смотрят. Их что-то заинтересовало. Они могут сидеть так часами. Кончился завод.
Два медбрата катят коляску с дамой почти в вечернем туалете. Её огромное тело колышется, поднимается и прёт из коляски, как тесто на опаре. Редкие блёклые волосики завиты. Локоны падают на лоб и закрывают маленькие розовые ушки с какими-то запонками в мочках. Она что-то радостно и счастливо лепечет. Детская улыбка не покидает её овечьего личика.
Медбратья — здоровенные мужики, больше похожие на портовых грузчиков, мрачно толкают перед собой коляску. На лицах уныние и обречённость. Столь полные, что не остаётся ни малейшего сомнения: Вера, Надежда, Любовь давным-давно покинули этих бугаёв.
Выгуливаются ещё несколько созданий. С виду уже нездешних. Выгуливаются аккуратно, осторожно, почти робко. Не жизнь, но и не смерть. Обморок… Глубокий обморок бытия.
Пришло время новой работы. Глажка белья.
Настоящий рай. Уютно, тепло, чисто.
Там, где чисто, светло… У нас в бельевой. И чаю горячего попить можно, и радио послушать, и с бельевщицей о погоде поговорить. Одним словом, рай. Что ещё надо?
Прямое бельё гладить нетрудно. Никаких тебе воротничков, отворотов, обшлагов, нагрудных и прочих карманов. Получается быстро, ловко и выглажено так, что сама бельевщица удивляется. Мужик вроде, а как гладит.
Не люблю я дамскую мелочь, кофточки, например, и прочую нательную дрянь. Одни складки да сборки. Попадаются и с кружевами. Не глажка — мука одна. Всё равно рай.
Мужские подштанники — хорошее дело. Бельё простое, без ухищрений. Пуговиц, правда, бывает много, особенно на ширинке.
Бельё ветхое, стиранное-перестиранное. Сколько ни гладь, не помолодеет. Как и здешние жители.
Я глажу и думаю о том, что моя жизнь заканчивается спокойно, без суеты. Что я пришёл на своё кладбище без опоздания. Пришёл пешком на собственные похороны.
Если бы ещё удалось прийти на собственные поминки.
И был вечер, и было утро. День какой-то. День без числа. У меня давно все дни без числа. А скоро не станет и дней.
Но я уверен, престареленькие мои, что я навсегда останусь Призрачно Ваш.
Эдем
«Аркадий, завитой, как юный вертопрах,
Внимает чтению Эфеба из Эпира», — прочёл Валера.
«Пожалуйста, ещё бутылку, — обратился Славик к официантке, — водочки», — добавил он, и глаза его увлажнились.
«Команчо!» — неожиданно на весь зал проревел Эдик. Спортсмен общества «Водник» засвистел и, вытащив из нагрудного кармана флейту, проиграл «Калинку».
Ресторан заполнялся жителями Петроградской стороны и приезжими с Крестовского острова. По деревянному помосту протопали ботинки нескольких мужчин и раздались звуки настраиваемых инструментов.
В залу вошли три дамы средних лет, полные крашеные блондинки в терленовых брюках. Они несли огромные охапки сирени, их напряжённо-счастливые лица лоснились кремом «Насьон». От запаха духов «Золотой месяц Лиссабона» Валера раскашлялся и проглотил часть нового опуса:
«От жизни мы ушли, забыли мы любовь…»
Дальше было что-то насчёт того, что пора бы и вернуться. Питательный крем «Насьон» излучал тепло.
«Команчо!» — завопил Эдик, чтобы привлечь внимание терленовых брюк, но те, усыпав свой стол сиренью, усердно и сосредоточенно поглощали осетрину, лангустов и чёрную икру. Вторая бутылка из-под шампанского с тихим, печальным звоном покатилась по бетонным плитам ресторанной залы.
«Цыплят-тобакко, мы будем есть цыплят-тобакко!» — прорычал Эдик.
«Женщина! — обратился он к блондинке в лиловом платье с брошью в виде новой модели танка „Т-34“, — двенадцать порций!»
«Ком-м-анчо! Ты не умеешь играть в футбол. Главное — пас, Слав-в-ик, пас. Ни одного паса в этом году, ни одного. Ты — падаль, Слав-в-ик, ты — подонок. Ком-м-анчо!»
Вошли шесть биологов-генетиков, неся перед собой животы и белые манишки. Впереди них, рыдая, бежал молодой человек в роговых очках. Рыдая, он повторял:
«Двойная спираль. Попкинс-Гопкинс. Симпозиум молодых кур по вопросу венерических болезней».
Он так плакал, что всем стало его жалко. Три дамы, подхватив охапки сирени, попытались принять его в свои объятия. Но молодой человек, неожиданно энергично уклонившись от них, с двумя бутылками агдама исчез в кухне. Оттуда вскоре донеслись рыдания:
«Двойная спираль. Попкинс — Гопкинс».
Дамы оправились и заказали шампанское. Им принесли маленькую. За официанткой, сменившей лиловое платье на причёску Марии-Антуанетты, мужчина в строгом жёлтом костюме и сигаретой «Столичная» за ухом вкатил бочонок пива. В авоське у него болталось семь селёдок, вымоченных в белом вине. Мужчина насвистывал песню «Лада». Мы все пошли танцевать. Вечер был прекрасный.
В зале появился тощий бородатый субъект. В руках он нёс чистое бытие в виде вешалки, к которой женскими заколками была пришпилена атлантическая килька.
«О, кровли, жемчуга, бассейны темноты…» — пропел потрясённый Валера.
Чистое бытие прошло через танцующих терленовых дам и, усевшись в углу, стало пожирать самое себя.
«Без выпивки, — выдохнул возмущённый Эдик. — Комманчо!»
Биологи-генетики выдвинули на середину залы большой письменный стол и заказали рюмку коньяка и один птифур. Один из них строго сказал:
«Ванькин, Аннушка не твоя собственность, понял? Нельзя быть собственником, эгоистом. Это — достояние человечества. Человечества! Понимаешь?» — повторил он многозначительно и поднял один указательный палец вверх.
Челюсти академиков отвалились в знак полного согласия. Глаза их закрылись, и они уснули.
Ванькин уронил себя на стол и запел:
«Уйди, совсем уйди…, если ты общее достояние, я не хочу свиданий, свиданий без любви…»
Его всем было жалко.
«До зарплаты далеко, ой, как далеко, — вдруг мягко, но с какой-то проникновенной силой сказал Ванькин, — Антон Георгиевич, далеко же, согласитесь?»
Учёные опечалились и во сне тихо качали головами.
«Путь познания тернист и спиралевиден, — сказал Антон Георгиевич, — не всё сразу, Ванькин. Терпение. Мужество и терпение, — он склонился к уху Ванькина и прошептал, — насчёт Аннушки мы с тобой договорились».
«Друг, — пропел сквозь слёзы Ванькин, — лучший друг».
Они поцеловались. Биологи-генетики удовлетворённо зааплодировали.
«Комманчо! — проревел Эдик. — Главное в футболе пас».
С островов на город надвинулся вечер. Жёлтое зимнее солнце заиндевело и погасло. Темнота неба, задев крышу ресторана, в котором мы сидели, заставила служителя с полуштатским лицом напомнить нам о закрытии заведения.
«Но где же оркестр?» — заволновался Эдик.
«Оркестр не проявил должного единодушия», — ответило полуштатское лицо.
«Но где же он?» — не сдавался Эдик.
«Увы, они никак не могли настроить инструменты на нужный лад. Музыкальный, разумеется. И их пришлось перевести в небытие».
Мы все вышли на улицу: учёные-генетики, бывший спортсмен общества «Водник» в обнимку с лиловой официанткой, терленовые дамы, певшие, взявшись за руки: «Я ехала домой, душа была полна…», плакавший молодой человек, — он с большим удовольствием доедал сахарную трубочку, — мужчина в строгом жёлтом костюме, Эдик, Слава, Валера и я.
