ВЯЧЕСЛАВ ПЬЕЦУХ - НОВАЯ МОСКОВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
Чинариков сказал, люто напрягши ноздри:
— А знаешь ли ты, сукин сын ламанчский, что ты через свои дурацкие привидения Александру Сергеевну уходил? Она, наверное, как увидела покойного–то отца, так сразу, поди, черной лестницей вон из дома. Да на ту самую скамеечку, где она потом скончалась от переохлаждения организма! Понимаешь ты это, я тебя спрашиваю, или нет?!
— Понимаю… — тихо ответил Митя.
Белоцветов его спросил:
— Это, значит, и фотокарточку старика Пумпянского ты украл?
— И фотокарточку украл я, и выбросил ее я, чтобы уничтожить единственную улику, и письмо про документы для отвода глаз написал я, и аппарат для показывания привидений тоже изобрел я. Я еще хотел старухе что–нибудь по–латыни страшное сказать, но потом подумал, что это слишком
Чинариков предложил:
— Слушай! Ты бы вылез из ванной, а то идиотский какой–то получается разговор.
— Ни за что! — на нервно–высокой ноте ответил Митя.
Между тем сцена у двери в ванную комнату уже начала привлекать нежелательное внимание. Ярославец Лужин было попытался вклиниться в разговор, Фондервякин высунулся из своей комнаты, Вера Валенчик выглянула на шум. Однако Чинариков всех их успокоил и удалил.
— Я только одного не могу понять, — сказал Белоцветов. — Ведь спроецировать изображение на зеркальной поверхности невозможно, а ты, Дмитрий, проецируешь, черт такой!
— Это совсем не сложно, — сообщил Митя. — Система компактных линз, особо мощный источник света, плюс я еще намазал зеркало желатином — и получается настоящее привидение, если смотреть, конечно, издалека.
— И при этом немного пованивает, не так ли?
— Это немного есть. Да… еще я звонил из автомата по телефону, чтобы выманить старушку из комнаты и выкрасть у нее фотокарточку старика.
— Не надо врать! — раздался вдруг голос Любови, и Чинариков с Белоцветовым обернулись. — Не надо врать; по телефону звонила я…
— Если честно, — сказал из–за двери Митя, — то я на нашей старухе просто хотел испытать свой аппарат для показывания привидений. Я же не знал, что она со страху уйдет из дома и ни с того ни с сего помрет…
— Так… — произнес Чинариков, опустил подбородок на грудь и печально посмотрел в пол. — Ну и как вы собираетесь дальше жить? Как вы, спрашивается, собираетесь жить после того, что вы, паскудники, натворили?!
— Не знаю… — откровенно ответил Митя и добавил, несколько помолчав: —Хотите — верьте, хотите — нет, а я сам весь измучился, второй день себе места не нахожу. Как до меня доперло, что старушка по моей милости померла, так себе места не нахожу. Нет, пускай уж лучше меня посадят!
— И посадят! — заверил его Чинариков. — Обязательно посадят, можешь не сомневаться!
— Мить, а Мить! — сказала Любовь, прильнув лицом к двери в ванную комнату. — Ты не переживай, что тебя посадят. Я все равно за тобой пойду. Поселюсь рядом с тюрьмой в хибарке и буду там жить, чтобы ты только знал, что ты в своем горе не одинок.
— А как же учеба? — по–взрослому спросил Митя.
— Ну, наверное, там тоже школы есть, куда тюремщиков посылают. Ты будешь работать на рудниках, а я утром буду в школу ходить, а по вечерам стану носить тебе передачи.
— И даже если меня не посадят, — задумчиво сказал Митя, — то я все равно завербуюсь на Крайний Север и буду жить так, чтобы это было вроде законное наказание. Тем более что я его не боюсь. Я его не только не боюсь, а даже я его требую, потому что я имею право на наказание, вот как больные на лечение и уход.
Белоцветов сказал:
— В этом смысле можешь не беспокоиться: так и так тебя ожидает не жизнь, а сплошное законное наказание. Или незаконное, я не знаю.
Чинариков прильнул к двери и сказал Мите:
— Ну ладно, хорош дурочку валять! Давай вылезай! А то ты там чего–нибудь натворишь, а нам с Никитой всю жизнь казниться.
— Не вылезу я, Вась, — отозвался Дмитрий, — ты об этом даже не заикайся. Считай, что пока то да се, я себя приговорил к одиночному тюремному заключению.
— Ну и черт с тобой! — сказал Чинариков, — — Сиди себе на здоровье, а мы пошли.
С этими словами Чинариков направился на кухню, Петр поплелся следом за ним, Белоцветов пошел к себе, а Любовь присела на корточки подле двери в ванную комнату и подперла голову кулачком.
Было около одиннадцати часов вечера. Анна Олеговна давно уже спала у себя за ширмой, Юлия Голова, уложив Лужина на полу, сидела перед зеркалом, сооружая ночную маску, Фондервякину не спалось, и он ворочался с боку на бок, Вера Валенчик что–то вязала, а Генрих с пером в руке уже битый час как смотрел сквозь стену.
Белоцветов некоторое время ходил у себя в комнате от двери к окну и пытался размышлять об особенностях нынешней нравственности в свете Митиного поступка. Что–то не думалось, не гадалось. Белоцветов вышел из комнаты в коридор, приблизился к старинному зеркалу и потрогал его рукой. Потом он направился в кухню и по пути, наклонившись, потрепал Любу по голове.
Света в кухне не было, однако луна, стоявшая высоко, давала достаточное освещение, и Белоцветов сразу увидел Василия Чинарикова, сидевшего у окна, а также Петра, который примостился у него на коленях. Оба смотрели на луну, слегка задрав головы, и вполголоса напевали:
У него за каждым камнем аллах, А меня кто, сироту, защитит, —
причем Петр сильно фальшивил по малолетству.
Белоцветов возвратился к ванной комнате, постучал в дверь и сказал:
— Поимей совесть, Дмитрий! Ночь на дворе, а Любовь из–за тебя сидит возле двери, как собачонка!
— Пускай идет спать, — отозвался Митя, — я ее не держу.
— Нахал ты, вот что я тебе скажу! Люба себя ведет прямо как Соня Мармеладова, а ты над ней изгиляешься, сукин сын!
Что это еще за Соня Мармеладова? — в злом недоумении спросил Митя.
— Ну ты даешь! — сказал Белоцветов. — Ты что, «Преступление и наказание» не читал?
— Ну не читал… что мне теперь — повеситься?
— Вешаться не надо, а вот «Преступление и наказание» надо бы прочитать.
Митя ничего не ответил. Белоцветов в раздумье еще немного постоял напротив двери в ванную комнату и траурно–медленным шагом пошел к себе. Войдя в свою комнату, он сел за стол, отодвинул локтем горбушку ржаного хлеба и яичную скорлупу, взял в руки перо, отыскал какой–то клочок бумаги и стал заносить соображения, навеянные ему Митей, чтобы не забыть их завтра с Чинариковым обсудить. Мысли эти сводились к тому, что в процессе нравственного развития человечества литературе отведено даже в некотором роде генетическое значение, потому что литература — это духовный опыт человечества в концентрированном виде и, стало быть, она существеннейшая присадка к генетическому коду разумного существа, что помимо литературы человек не может вполне сделаться человеком — что–то передается из поколения в поколение с кровью предков, а что–то только посредством книг: из этого вытекало, что люди обязаны жить с оглядкой на литературу, как христиане на «Отче наш»…
