Эндрю Миллер - Кислород
На крючке в коридоре он нашел кольцо с ключами и бумажным ярлычком с надписью «Сад»; один из ключей подошел к врезному замку беседки — внутри пахло плесенью и чем-то кислым, как старый сидр. Первым делом нужно было избавиться от хлама, и он принялся выносить ржавые жестянки с краской и куски досок, банки с дробью и скипидаром и хрупкие останки полевых мышей и бабочек. Отмыл стены, разорвал пленку из загустевшей краски в одной из банок, взял широкую кисть и начал красить, пачкая джинсы и жалея, что беседка не настолько велика, чтобы он мог делать это несколько дней, — тогда бы не было времени думать о случившемся, в сотый раз проигрывая одну и ту же сцену: Алиса, неуклюже осевшая в кресле на террасе, по ее подбородку бежит струйка чая и каплями падает на шерстяную кофту.
А если бы Уны тогда не было? Ответа на этот вопрос он не знал. Как быстро и спокойно она все сделала! А когда приступы повторились — бьющая тело дрожь, которая, должно быть, чудовищно изматывала, — она послала его на кухню вызвать «скорую»; когда они сели в ее машину и поехали следом, она объяснила, что подобные приступы не редкость «в случаях, как с вашей матерью», что она почти ожидала этого и ничуть не испугалась, что дела почти всегда обстоят лучше, чем кажется.
В больнице ее положили в отделение интенсивной терапии. В последний раз он увидел ее мельком, когда санитары увозили ее на диагностику: рука уже подключена к капельнице, тело до подбородка накрыто красным одеялом. Уна пошла с ней, а другая медсестра указала Алеку на скамью, стена напротив которой была увешана плакатами о вреде курения, гриппе, презервативах. Он сел и стал ждать, наблюдая, как пациенты в халатах шаркают по коридору — в основном это были небритые пожилые мужчины — и посматривают на входную дверь, как будто ждут, что появится кто-нибудь, кто им посочувствует и скажет, что уже пора по-настоящему одеваться. Мимо торопливо прошла женщина с тележкой, полной замусоленных книг, и несколько крайне неприятных с виду врачей, моложе, чем Алек, со стетоскопами, которые обвивались у них вокруг шей, как священные змеи. За шторой слева плакал: ребенок и никак не хотел успокаиваться.
Таинственным образом, просидев там полчаса, он уснул, сидя на скамье, и проснулся оттого, что Брандо осторожно потряс его за плечо, а потом увел в другую, более спокойную и упорядоченную секцию больницы, где был его кабинет — простая, удобная для работы комната, небольшая, с окном, скрытым за жалюзи, и письменным столом с фотографией молодого человека, которому вручали какую-то грамоту.
— Наверное, вы пережили шок, — сказал Брандо, присаживаясь на краешек стола. Одет он был очень элегантно.
— Да, — кивнул Алек.
Он сам бы так не сказал, но это было правдой. Он словно стал свидетелем какого-то зверства, избиения.
— Я тепло отношусь к вашей маме, — сказал Брандо. — Она очень мужественный человек.
— Знаю, — ответил Алек.
Он хотел с этим покончить. Ему была невыносима мысль о том, что он может выставить себя на посмешище перед этим человеком. Чтобы тот предложил ему салфетку из стоящей на столе коробки.
— Пусть она побудет здесь. Попробуем убедить ее начать курс лучевой терапии, хотя, конечно, решение останется за ней. Я позвоню вам, когда ее состояние стабилизируется. И тогда вы приедете ее навестить. Согласны?
Вечером Уна по дороге домой заехала в «Бруклендз». Они сидели на кухне, пока не стемнело, она пыталась успокоить его, намекая, что может дать ему что-нибудь, что помогло бы ему прийти в себя. Рецепт. Таблетки. Она даже — очень недолго — подержала его за руку, как будто предлагая ему выговориться, но, хотя искушение и было велико, он не знал, с чего начать, какие слова говорить, и снова замкнулся в изматывающем душу, тупом одиночестве.
— Со мной все хорошо. Просто прекрасно. Спасибо.
Как только она уехала, он пошел в туалет на первом этаже и занялся мастурбацией, чтобы испытать всепоглощающий физический шок оргазма, а потом уснул мертвым сном, свернувшись калачиком в ногах кровати Алисы. Где-то ночью зазвонил телефон, но он не снял трубку. На следующий день он поднялся пораньше и занялся всякими мелкими делами: выбросил увядшие цветы, подмел террасу. Обнаружил банку пчелиного воска и часа два натирал стол в столовой, пока не заныли пальцы. Составил список покупок. Вручную постирал пару своих рубашек.
Когда он больше ничего не смог придумать, то пошел к стоявшей перед домом машине и сел в нее, зажав ключи в руке, пялясь сквозь ветровое стекло на тени, висящие между деревьями вдоль подъездной аллеи, словно призраки развешанного для просушки белья. В пятницу было то же самое, только в машину он ходил уже три или четыре раза, даже заводил двигатель, позволяя ему какое-то время поработать вхолостую, прежде чем выключить. У него в голове время летело, смешавшись со звездами и молчанием сломанного механизма. Он не заводил часы отца, и они начали бить вразнобой. Некоторые вовсе остановились. Дом становился тише.
Осборн напугал его, когда постучал по оконному стеклу беседки. Пару секунд они смотрели друг на друга, как будто не узнавая. Потом Алек вышел, и они пожали друг другу руки.
— Наверное, я не вовремя? — спросил священник. Дождь перестал, и на сверкающей каплями лужайке старинный хлам из беседки казался маленькой выставкой, рассказывающей о прошлом. Вот, например, старомодная датская мотыга, с которой его отец ухаживал за садом. Священник молча ее приветствовал.
— Сегодня утром я виделся с твоей матушкой, — сказал он. — Ей стало уже намного лучше.
— Вам сказали, когда она сможет вернуться?
— Точно — нет. Но уже скоро. Может быть, через несколько дней. — Он огляделся вокруг, ища, куда бы присесть, но на скамейке блестели дождевые лужицы, а кроме нее, сесть было некуда. Ему подумалось о том, как жалко он выглядит, бедняга. И хитрец.
— Ларри скоро приедет, — сказал Алек.
— Чудесно.
— Послезавтра.
— Ты встречаешь его в аэропорту?
— Да.
— В Хитроу, верно?
— Да. Он прилетает первым рейсом.
Осборн вытащил носовой платок и промокнул выступивший на лице пот. Он совсем не жалел, что ему пришлось пробежаться.
— А как ты? — спросил он.
— Я в порядке, — сказал Алек.
— Стараешься себя чем-то занять?
— Здесь много дел.
— Правда? Да, конечно. Дом. Сад. Твоя работа, само собой. Продвигаешься?
— Потихоньку.
— Это Лазар, верно?
— Да.
— Я определенно о нем слышал.
— Так, значит, вам не сказали, когда она вернется домой?
— Доктор будет делать обход в понедельник. Если нам повезет, он даст ей зеленый свет.
Священник кивнул, рассеянно щурясь. Глупо с его стороны было прийти сюда без плана, и теперь он не знал, как повернуть разговор в нужное русло.
— В вере хорошо то, — начал он, тихо обращаясь к паутине, которая сверкала и подрагивала дождевыми каплями под козырьком беседки, поражая своей замысловатостью, — что она не обязательно приходит раз и навсегда. Дорога в Дамаск и все такое. Ты можешь уверовать на одно утро. Или на час, если не можешь больше. Не важно.
— Простите? — удивился Алек.
— Я хочу сказать, что молитва помогает. Нет ничего естественнее, когда трудно. Некоторые считают это лицемерием, потому что не молятся, когда у них все хорошо. Но в этом нет ничего зазорного.
— Разве не нужно верить в то, что молитвой можно что-нибудь изменить?
Священник помолчал.
— Может быть, даже не в это. — Он пригладил волосы ладонью. — А в то, что мы не одиноки, — сказал он.
— Нет, — ответил Алек, чувствуя полновесный гнет своего убеждения в том, что на самом деле все как раз наоборот; что именно одиночество лежит в начале и в конце каждого спора. — Хотите чаю?
— Я бы с удовольствием, — ответил священник, — но я собирался сегодня пересадить белые лилии. Если я увижусь с твоей матерью раньше тебя, передать ей что-нибудь?
Алек покачал головой.
— Хорошо. Я скажу ей, что ты не сидишь без дела.
Они посмотрели друг на друга — молчание безжалостно выдавало цель этого разговора и его неудачу. Они снова пожали друг другу руки, и священник направился к лестнице через садовую ограду — обратно на луг. Он всего лишь хотел сказать, что иногда даже самое большое несчастье может оказаться целительным, что всегда остается лучик надежды. Однако важнее всего оказалось то, что он узнал о приезде старшего брата. Тогда все как-нибудь наладится.
Он поднял взгляд к небу. В разрывах облаков сияла голубизна, яркая, как звезда, и он улыбнулся, чувствуя, как его душа наполняется благодарностью. В то, что в Сомерсете может жить хоть один атеист, верилось с трудом, и не успел он перейти через луг, придерживая рукой хлопающие на ветру полы пальто, как начисто забыл о своих снах.
