Джон Ирвинг - Чужие сны и другие истории
Я благодарен Деборе Гаррисон из упомянутого журнала и своей жене Дженет за их редакторскую работу над ранним вариантом моих биографических заметок. Тогда название было другим — «Наставники» («Mentors»). Вы не поверите, но «борцовская» часть занимала там менее десяти страниц! Дебора и Дженет, что называется, взяли меня в оборот. «Ты что, издеваешься? Где тут борьба?»
Причина появления нынешнего варианта воспоминаний такова. Незадолго до Рождества тысяча девятьсот девяносто четвертого года я перенес операцию на плече. Я был совершенно не готов к тому, чтобы по несколько часов в день и в течение нескольких месяцев восстанавливать плечо. Я знал, что хирург немного поработает пилой в области акромиально-ключичного сустава. Знал я и о разрыве сухожилия вращающей мышцы. Однако я не знал, что сухожилие отслоилось от плечевой кости. Не знал об этом и хирург, пока не приступил к операции.
Физиотерапевтические процедуры длились по четыре часа в день. И так — четыре месяца. Я собирался после Рождества начать новый роман, однако состояние, в котором я поневоле оказался, этому не способствовало. У меня скопилось около двухсот страниц заметок к роману; я сочинил «неплохое» первое предложение, но восстановление плеча все равно оттягивало на себя и внимание, и мысли.
В один из январских дней девяносто пятого года я сидел в кабинете жены и докучал ей своим присутствием. Я транжирил чужое время, отвлекая Дженет и ее помощницу от работы, совал нос в груды рукописей, ждущих прочтения (обычное зрелище в кабинете любого литературного агента). Мне совсем недавно сняли швы, и я только-только начал посещать физиотерапевтические процедуры. До снятия повязки с левой руки было еще далеко. Словом, я откровенно скучал.
Дженет не любит, когда я торчу в ее кабинете.
— Почему бы тебе не потопать отсюда? — спросила она. — Иди и займись романом.
— Я не могу писать роман одной рукой, да еще после четырех часов процедур, — ответил я самым несчастным тоном, какой мне удалось придать своему голосу.
— Тогда напиши воспоминания или что-нибудь в этом роде, — предложила Дженет. — Только исчезни из моего кабинета.
Я поставил себе цель: за четыре месяца написать биографические заметки объемом сто страниц. Работа заняла пять месяцев, а число страниц в законченной рукописи равнялось сто одной, не считая фотографий.
Таким образом, зима девяносто пятого года ушла у меня на восстановление (я не оговорился, апрель в Вермонте — зимний месяц). Утром я отправлялся к физиотерапевту. Эта женщина производила разные манипуляции с моим плечом. Она прописала мне упражнения на растяжки и занятия с отягощениями, которые я выполнял днем. В послеполуденные часы я писал воспоминания, затем, ближе к вечеру или ранним вечером, шел в свой борцовский зал выполнять предписания физиотерапевта.
Расскажу немного о «своем» борцовском зале. Он находится в двадцати пяти футах от моего кабинета в вермонтском доме. (Между кабинетом и залом нечто вроде раздевалки: туалет, три раковины, две душевые кабины и сауна.) Борцовский мат у меня практически настоящий и соответствует установленным правилами стандартам. В одном конце зала висит с десяток разнокалиберных канатов для лазанья, в другом — уголок для работы с отягощениями. Там располагаются две стойки для поднятия штанги и третья, со всевозможными гантелями. У меня есть велотренажер, беговая дорожка; на полках полно разных наколенников, налокотников и защитных шлемов. Рулончиков лейкопластыря столько, что я мог бы ими торговать. Ну и конечно, борцовские туфли: дюжина пар почти одного размера (у Брендана нога чуть больше моей, а у Колина — чуть больше, чем у Брендана).
По стенам развешано свыше трех сотен фотографий. Моих там не очень много, а снимков Эверетта — и того меньше. Куда вешать его будущие фото — пока вопрос. На большинстве снимков — Колин и Брендан, снятые со схемами состязаний на турнирах, где они победили. В нашем «уголке славы» собрано двенадцать медалей, пять кубков и именная табличка. Из всего этого мне принадлежит только она. Я не получал ни медалей, ни кубков, потому что ни на одном турнире, ни на одном чемпионате никогда не занимал призовых мест.
Честно говоря, я не «выигрывал» этой таблички. В девяносто втором году мою кандидатуру выбрали в числе первых десяти членов для «Зала выдающихся американцев». Отбор проводил комитет Национального зала борцовской славы в Стиллуотере, штат Оклахома. Отнюдь не все «выдающиеся американцы» были выдающимися борцами (лишь некоторые из них). Нас избрали за достижения в других областях и за то, что все мы занимались борьбой.
Я имею честь быть членом Национального зала борцовской славы. Правда, меня немного смущает, что попал я туда через «заднюю дверь» — то есть не за свои борцовские или тренерские достижения. Однако мне оказали большую честь, позволив занять место рядом с такими выдающимися борцами и тренерами, как Джордж Мартин, Дейв Маккаски, Рекс Пири и Дэн Гейбл.
Возможно, вас удивит, что в число «выдающихся американцев», избранных Национальным залом борцовской славы, вошли Керк Дуглас и генерал Герберт Норманн Шварцкопф. Странно, что в этот список не включили моего собрата-писателя Кена Кизи, чьи борцовские достижения были гораздо выше моих. Он и сейчас входит в десятку лучших борцов Орегонского университета, который окончил в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году (почти все из этой десятки сделали блестящую карьеру). В тысяча девятьсот восемьдесят втором году, в возрасте сорока семи лет, Кизи победил в чемпионате Любительского спортивного союза в весовой категории до ста девяноста восьми фунтов.
Я подозреваю, что когда сенат утвердит Чарльза Крулака по кличке Зверь в звании полного генерала, то нового командующего корпусом морской пехоты (сейчас Крулак входит в состав Объединенного комитета начальников штабов) обязательно сделают членом «Зала выдающихся американцев» в Стиллуотере. Газета «Нью-Йорк таймс» как-то назвала Крулака «маленькой динамо-машиной». В Эксетере он выступал в категории до ста двадцати одного фунта, в Военной академии — до ста двадцати трех фунтов. Во время двух своих командировок во Вьетнам Чак был командиром батальона и командиром полка. В дальнейшем он служил на Окинаве в должности начальника школы, где готовили солдат для противодействия партизанской войне, потом — на базе в Квонтико, штат Виргиния. Незадолго до своего назначения на пост командующего корпусом морской пехоты США Крулак командовал на Тихом океане контингентом в восемьдесят две тысячи морских пехотинцев и шестью сотнями боевых самолетов. (В случае войны в Корее или Персидском заливе генерал Крулак взял бы на себя командование всеми нашими военно-морскими силами в тех регионах.) Однако в Национальном зале борцовской славы Чак Крулак, скорее всего, будет испытывать те же чувства, что и я, а именно — ощущать, что ему оказали незаслуженную честь.
Моя именная табличка из Национального зала борцовской славы занимает весьма скромное место на одной из полок и, как мне кажется, робеет, поглядывая на заслуженно завоеванные спортивные награды моих сыновей. Я привожу здесь столь подробное описание моего борцовского зала и называю расстояние, отделяющее его от моего кабинета, чтобы вы поняли: расстояние между писательством и занятиями борьбой никогда не было велико. Зимой девяносто пятого года, когда я писал «Воображаемую подружку», оно равнялось всего двадцати пяти футам.
В течение четырех месяцев я в основном не выходил за пределы этого двадцатипятифутового пути. Но я не был абсолютным затворником. В середине марта мы с детьми ездили в Аспен, штат Колорадо. Там мы провели почти неделю. Кататься на лыжах я не мог. Я ходил в местный спортзал и выполнял все упражнения, предписанные физиотерапевтом. Я плескался в теплом бассейне и в ванне — вместе с Эвереттом. У нас были замечательные обеды с четой Солтеров — Кей и Джимом. Вернувшись домой, я был вынужден готовиться к новому путешествию. В апреле во Франции намечалась презентация французского перевода моего романа «Сын цирка».
После нескольких интервью в парижском отеле «Лютеция» какой-то фотограф утащил меня с бульвара Распэль на зеленый пятачок и начал искать ракурс для съемки моей персоны у памятника французскому писателю Франсуа Мориаку. Я отказался фотографироваться рядом с этим памятником, главным образом из-за его пятнадцатифутовой высоты (вероятно, вы помните, что мой рост — пять футов восемь дюймов). Скульптор почему-то изобразил Мориака жертвой недоедания и придал его лицу мрачное, подавленное выражение. Это явилось второй причиной моего отказа сниматься. Мне казалось, Мориака нарочно уморили, чтобы поставить жуткий памятник и фотографировать на его фоне каждого иностранного писателя, которого угораздило остановиться в «Лютеции».
