Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс
А главное — я для них слишком досягаем, я стараюсь с ними, как раньше, на равных говорить — им же чувство равенства абсолютно не свойственно: они другого видят либо выше, либо ниже себя — и в обоих случаях презирают. Наверное, и надо возвышаться, возноситься, а я именно этого не умею и никогда, пожалуй, не научусь.
К тому же оказался я «не сиделец», как мой старший брат говорит. «Сиделец» — это тот, кто извлекает гедонистический эффект из самого процесса восседания в кабинете, кто за начальственным столом чувствует себя, как автофанат за рулем «мерседеса» или «ауди» (или что у них есть еще там). Эти две страсти, кстати, нередко совпадают, потому у современных администраторов автомобиль — филиал кабинета, с телефоном и прочими атрибутами власти. Вкус, батюшка, отменная манера, а у меня этого вкуса — ноль.
Иные, хоть, может быть, и не лучшие мне дороги права. Сажусь дома за старенький, от отца унаследованный шаткий стол, сам себе велю подать кофе, вкладываю черную копирку между двумя листами бумаги, как будто одеяло вставляю в хрустящий пододеяльник, ожидая ввечеру прихода свежей гостьи с таинственной улыбкой на устах. Минут пятнадцать, а то и полчаса неподвижно сибаритствую, как Ботвинник, приходивший на партию загодя, чтобы просто сидеть и смотреть на клетчатую доску с девственными фигурами, еще не вступившими в размены.
Расписываюсь понемногу, но вскоре кожей чувствую, что за мной приехали и сейчас заберут. Директор вошел в азарт, настоящим стал глобтроттером, из-за границ не вылезает, а в интервалах полеживает в приличных больницах. Почти всегда его служебная машина в моем распоряжении, точнее — я в ее распоряжении, поскольку появление черной «Волги» под окном я, пешеход до мозга костей, воспринимаю как приезд «черного ворона». Прощай, русский письменный, еду сотрясать воздух бесполезными речами!
«Стол» (дома) и «стол» (на службе) — это омонимы, это совершенно различные предметы. Сидение за домашним столом я просто не ощущаю как процесс, не замечаю его; писание состоит из выходов, выбеганий. Меня с детских лет волновала тайна абзаца: как это — взять вдруг и перепрыгнуть в следующую строчку? В начальной школе ведь полагалось в таких случаях поднять руку: «Анна Ивановна! Можно я начну с красной строки?»
И теперь для меня абзац — это непременно вставание из-за стола, а уж такой смелый знак, как двойной пробел между строками, — это не меньше чем выход на улицу, в пальто или без оного — по сезону…
Стол же казенный — это каторжная тачка, от него никуда не убежишь. Разговаривать с людьми через такую преграду — для меня жуткий неуют, а выйти и сесть напротив визитера за маленький приставной столик — этот демократичный жест классических матерых бюрократов в моем исполнении был бы просто комичен. Пустился я было на такую полубессознательную хитрость — не вызывать к себе того или иного завсектора через секретаршу, а заходить к нему как бы в гости, все же какая ни на есть — прогулка. Так — представляешь — не понравилось это широким массам, решили они, что я таким образом проверяю их присутствие на месте; одна пожилая, неопрятная и мужеподобная «совесть института» тактично до моего сведения этот испуганный вокс попули довела. В общем, довели они меня, достали (уродливое слово, но здесь оно уместно).
В четверг вечером по дороге домой шофер довольно эпично повествует о своих дачно-хозяйственных проблемах, плавно подруливая к мысли о том, что завтра мог бы с пользой провести день и что казенная машина ему бы не повредила, поскольку своя в ремонте. «И вам, Андрей Владимирович, извините за откровенность, нужна небольшая расслабуха. Вредно жить на таком взводе постоянном, вибрировать с утра до вечера, от вибрации даже железо изнашивается. Что там в пятницу случится? Небось Ельцин не позвОнит».
Отпустить шофера — не проблема: за сорок минут я с нашим удовольствием дохожу до института пешком. А вот впервые услышанная «расслабуха» меня прямо-таки загипнотизировала. Захотелось вдруг достигнуть эффекта, обозначаемого этой брутальной лексемой. Раз простое расслабление для меня уже давно недостижимо — попробуем суффикс поменять?
Ночью, как обычно, просыпаюсь раз девять-десять. Кто-то издевательски наклоняет кровать и начинает вертеть ее вместе со мной, меня засасывает в воронку, хочется уже провалиться в узкое отверстие, исчезнуть там навсегда, но ноги упираются в края дыры, и, скрюченный, опять ухожу в неглубокий, нелегкий сон. А то снюсь себе мексиканской девочкой, угодившей в зыбучий песок землетрясения, без всякой надежды глядящей черными глазами на тех, кто орудуют лопатами, подносят жерди, спасая уже всего-навсего собственную совесть.
XXI
Утром нахожу в почтовом ящике клочок плотной бумаги с неровно оборванным краем — извещение о переводе, неизвестно откуда. Иду в отделение связи, где, отстояв небольшую очередь из неторопливых пенсионеров, получаю неожиданную денежку за переиздание учебника с моими главами. Ну, чем я себя на этот раз побалую? Книжные приобретения давно утратили праздничную функцию — это сугубая прагматика. Прикупить в «Новоарбатском» бутылку виски, название которого — «Тичерз» — довольно издевательски контрастирует с доходами российских «тичеров»? Так ведь сам же себе его не открою, то есть помимо содовой к этому напитку надо добавить партнера (партнершу). А я, если честно, устал от всех персонажей своей записной книжки, — остается только уповать на тот непреложный оптимистический факт, что незнакомых людей в мире всегда остается больше, чем знакомых… Да и с алкоголем у меня в конце концов сложились отношения не любовные (как у по-своему счастливых рабов напитка), не дружеские (как у гармонично-умеренных пьяниц), а дистанционно-приятельские: все по случаю, да и из вежливости, да за компанию. Трезвая калькуляция недвусмысленно свидетельствует, что, взаимодействуя с алкоголем, я свою дейность только расходую, ничего не приобретая. Но с такой целью я и на службу мог бы отправиться. Захотелось человеку купить себе немного энергии, а где ее продают, кто мне подскажет?
В процессе раздумий машинально принимаюсь за дела хозяйственные. «Пылесосить, пылесошу» — этот глагол я легко переношу в чужой речи, готов признать его фактом разговорного языка, но сам не люблю это слово, как впрочем и обозначаемый им процесс. Все время испытываю страх, что воющий прибор поглотит что-нибудь ценное или даже драгоценное. Например, косточки от яблок: Деля, сидя за письменным столом или в постели, любила захватить с кухни яблоко и нож, причем всегда без тарелки, за что я, скованный еще Тильдиным бон-тоном, то и дело к ней придирался. Отрезав первый ломтик, она часто протягивала его мне, словно вновь и вновь пытаясь соблазнить эти плодом, на мой вкус слишком элементарным, я почти всегда отказывался, потом огрызок яблока покоился на лезвии ножа, коричневел, словно уходя в мир иной, я не без раздражения уносил нож на кухню, а останки плода в мусорное ведро. Теперь, оставшись один, я нередко нахожу косточки в самых разных уголках опустелого дома, сердце всякий раз сжимается, а разжимается только после того, как я помещаю это крошечное напоминание о счастливой жизни в красную бархатную коробочку от обручального кольца, которое ныне на далекой Делиной руке символизирует уже не меня, а нового мужа; таких яблочных реликвий набралось не меньше десятка.
Успокоив «Тайфун» и заперев его в стенном шкафу, пытаюсь придумать еще что-нибудь. Да, собирались мы в химчистку. Уложив в дорожную сумку три пиджака и единственные пристойные брюки (продолжительность жизни «низов» гораздо короче, чем быстро вдовеющих «верхов»), решаю на всякий случай позвонить в приемный пункт: а ну как там ремонт, или война с тараканами, или еще что-нибудь непредвиденное?
— Добрый день, вы сегодня работаете?
— Да, конечно. И всегда вам рады.
Томность голоса необычайная: видно, услуги химчистки так подорожали, что у них дефицит клиентов. И эти сирены хреновы готовы каждого просто заманивать в объятья своего сомнительного сервиса: большие деньги сдерут, а пятна не выведут. Но что там требовать от химчистки химической чистоты, будем снисходительны.
— Так я к вам зайду минут через двадцать.
— Вы на машине?
— Да нет, пешком, я тут неподалеку.
— Минуточку-минуточку. Я сейчас передаю трубку девушке, которая вас встретит.
Что за бред? Какая девушка? А из трубки доносится совсем уж детский голосок:
— Простите, вас как зовут?
Я уже не удивляюсь очевидной неуместности вопроса, к тому же мне вспоминаются стародавние времена, когда приходилось звонить по поручениям разрывавшегося между девушками и свиданиями полустаршего брата, представляясь от его имени, и, словно в память о той эпохе, я произношу: «Алексей».
