Лидия Скрябина - Дневник ее соглядатая
Он сам открыл их, приветливо кивнув охраннику, с готовностью маячившему у сторожки, и Алла въехала на просторный, вымощенный плитами двор. Вблизи дом смотрелся еще ужаснее, чем издали.
– Очень неудобный. Мечта моей бывшей, – с холодной неприязнью отозвался о своем жилище Каха. – Плюс дико неэкономичный – как только коммуналка подрастет до общемирового уровня, он золотым станет. – И словно оправдываясь, добавил: – Единственный плюс – хорошее вложение денег. Может, продам его, когда цена еще немного подрастет. Я себе другой в Успенке на госдачах присмотрел, шале из финского бруса.
– А вы как с женой развелись? Дети – ей, дом – вам? – ехидно поинтересовалась Алла.
– Давайте не будем о грустном.
В его голове разом пронеслись бешеные, сумбурные сборы в Америке. Мрачное противление жены, не хотевшей уезжать и тихо, но упорно склонявшей его оставить ее с детьми в Чикаго. Его тупое, необъяснимое сопротивление в ответ. Нежданный страх остаться одному в горькие минуты прощания с родителями.
Хныкающие дочки, жена, которая устроила остервенелый бессмысленный шопинг перед отлетом. Ее отстраненное, влажное от духоты ночи тело, безвольное в его руках в наказание за отъезд. Потерянные в суматохе сборов документы. Страшное подозрение, что жена специально их затеряла, и тяжелый гнев, что из-за этой пропажи он опоздал на похороны родителей, позорно опоздал, куда опаздывать нельзя. Стыд до сих пор выжигал его изнутри.
Но тогда он был еще уверен, что не может без них, что его семья, жена, девочки – это часть его самого. И вот вся его жизнь-монолит, триплекс, рассыпалась на тысячи осколков, как лобовое стекло, в которое попал камень из-под колес круто повернувшего грузовика.
Видя, как он изменился в лице, Алла прикусила язык. «Неудачный заход», – разозлилась на себя она и тоже загрустила и притихла. Каха, заметив, что она скисла, смягчился, сглотнул неприятное воспоминание.
– По-моему, мы на «ты», – напомнил он.
– Прости, – поправилась с улыбкой Алла, – я бы поговорила о чем-нибудь хорошем, да меня саму сегодня препод на зачете прокатил. Боюсь, к экзаменам не допустят. Юрист из меня никакой, – с налету сфабриковала она причину для грусти.
– А почему пошла на юрфак?
– Папа подсадил.
– Да, в молодости трудно понять, куда выруливать. Я тоже сначала хотел на медицинский поступать, как родители.
– Они врачи?
– Да, – коротко ответил Каха. Врачи во всем виноваты! Сволочи эти журналисты! Неужели не понятно, что блоки у госпиталя специально не ставили, чтобы спасти как можно больше жизней. Рядом на поле садились вертолеты с тяжелоранеными бойцами. Госпитальные «скорые» забирали их чуть ли не с лету и мчались обратно. Если бы на дороге стояли какие-нибудь заграждения, то многих мальчишек не довезли бы до операционного стола. А его отец не склонялся бы к их развороченным внутренностям в резиновых перчатках…
Каха вдруг вспомнил, как навещал родителей последний раз в 2001-м. Он застал отца в госпитале на обходе. В одной палате ему запомнился совсем молодой парнишка-срочник с безумным взглядом пронзительно голубых глаз, дико блеснувших из-под бинтов.
«Боевики отрезали ему уши, – буднично вздохнул отец. – Он все время твердит, что там была яма с отрезанными ушами. Может, шок, а может, тронулся. На его счастье, федералы случайно отбили его буквально через час, как он попался. Когда уж приказ вышел не брать срочников, а они всё шлют на бойню детей». Отец ссутулился и, безнадежно махнув рукой, пошел дальше. Задержался у постели другого мальчишки. Тот тихо стонал. Через заостренное, с впалыми щеками лицо, как нервный тик, передергивалась гримаса боли.
Отец приподнял и осторожно опустил обратно простыню. Понизив голос, угрюмо пояснил: «Он местный. Учится в Краснодарском университете. Угораздило парня отправиться в гости к родне в Старую Сунжу и попасть под зачистку. Всех мужчин забрали и посадили в силосные ямы. А его с тремя другими измолотили и поставили на колени под палящим солнцем. Так держали несколько дней. В открытых ранах завелись черви, федералы разрешали промывать их мочей. Всем пришлось мочиться друг на друга на виду. Это самые простые военные забавы, сынок. Вот почему я не хочу, чтобы ты привозил к нам жену и внучек. Мы лучше сами в отпуск приедем. Я больше не могу это выносить. Вот дождусь отставки, и приедем. Уже не долго. Я рапорт подал. А тебе в этом проклятом месте делать нечего. Эта земля – людоед…»
– Каха, я сказала что-то не то?
– Что ты! – очнулся он. – А почему мы все еще на пороге? Проходи. Беде твоей можно помочь. Хочешь, устрою, что ты сдашь сессию? Только учти, это будет не взятка, а просто дружеская услуга. Так что на пятерки не рассчитывай, но на тройки проползешь.
– Серьезно? – Алла захлопала в ладоши, изображая маленькую девочку. – Вау-вау-вау! Упс-упс-упс! Пять раз «ку»! Вот спасибочки! Тогда можно оторваться!
– По полной?
– А то!
В официально холодной гостиной с гигантским, отделанным мрамором камином, в котором можно было зажарить быка, Каха взял со стола уже откупоренную бутылку красного вина и разлил его по большим высоким бокалам.
– Посмотрим дом?
– Прекрасная идея. А ты единственный сын?
– Да, – нехотя сказал Каха.
«Я тоже единственная», – хотела подхватить Алла, но вдруг вспомнила, что у нее двое американских братьев, от удивления застопорилась и только заметила:
– Странно, я думала, на Кавказе большие семьи.
– Да, но у мамы, несмотря на то что она сама врач, не очень получались дети. У меня вообще родни не много, мы из мухаджиров.
Алла понимающе склонила голову, хотя ведать не ведала, кто такие мухаджиры. Она надеялась, что Каха расскажет сам, но тот рассеянно молчал, снова мгновенно погрузившись в себя. «Какое-то глубинное ныряние в прошлое, – удивлялась Алла. – На поверхности даже ряби нет – что он там, в глубине, видит? Ладно, надо будет в Интернете поискать».
– А кстати, почему у тебя имя грузинское? – блеснула она знанием кавказских реалий.
«Как этой девочке удается задавать самые болезненные вопросы? Или я весь стал сплошной болью, о чем ни спроси? – подумал он. – Какое ей дело до моей несчастной семьи, до многочисленной дружной родни, оставившей когда-то родную землю, не в силах разделять ее с русскими? До полумертвого существования на чужбине, которая обещала стать второй родиной? До того, что от общины в двадцать тысяч черкесов через сто лет осталась жалкая горстка отщепенцев? Как ей рассказать об упорных и отчаянных попытках пробиться на родину, в которых погибли остатки нашего когда-то славного рода? Об отце с матерью, попавших домой ценой смерти родных? Одетдоме под Смоленском, а потом во Владикавказе, где они выросли? О многодетной семье грузинской нянечки, подкармливавшей их в детдоме и приютившей у себя в селе после окончания школы? О клятве родителей всегда быть вместе и назвать первенца в честь пригревшего их грузинского отчима? И о прекрасной мечте моих родителей подарить мне, своему единственному сыну, другую, достойную, жизнь и другую, заокеанскую, родину, чтобы я смог вырваться из порочного круга войны, крови и ненависти?..»
Алла почувствовала, что свидание не заладилось. Поначалу легко вспархивавший, разговор то и дело гас, словно на мокрые поленья безрезультатно плескали бензина. Сырые дрова жарко вспыхивали и тут же с шипением меркли. Ей стало вдруг очень грустно, до слез.
Именно сейчас, казалось бы в самый неподходящий момент, влечение к этому странному, такому мужественному и такому отстраненному мужчине неожиданно вернулось, как только она подумала, что ждать нечего и это их последняя встреча. Она порывисто схватила его за руку, и он горячо сжал ее ладонь в ответ и уже не выпустил, а повел девушку за собой наверх, нежно перебирая ее пальчики. Дрова наконец разгорелись. Для этого надо было просто ненадолго замолчать.
В этом согласном молчании они поднялись на второй этаж, прошли через нелепый, ни для чего не пригодный огромный холл, каких обычно много в старых цековских санаториях, и остановились у открытых дверей спальни. Кровать была по-настоящему безобразной, с пологом, который придерживали фарфоровые амурчики.
– Ты дом вместе с мебелью покупал? – с надеждой спросила Алла.
– Нет, это все твоя новая мачеха выбирала, – беззлобно усмехнулся Каха.
– Бедный папашка! Может, и мстить ему не надо? Господь уже за меня постарался? С такой сам загнется.
– Что? – не понял Каха.
– Это я так, с одним хорошим человеком говорю. Сама с собой, – улыбнулась Алла и смело шагнула в спальню, чтобы поближе рассмотреть это варварское и восхитительное сооружение.
Он тихо подошел к ней со спины вплотную и замер. Это было невыносимо сладостно. Желание и возбуждение поглотили все сомнения.
Каха стал чуть-чуть всем телом подталкивать ее к постели. Она медленно поддавалась, запрокинула голову, взглянула на лица купидонов, и ей стало смешно, радостно и беззаботно. Перед самой постелью она повернулась к своему загадочному черкесу лицом и стала расстегивать ему рубашку. Сердце бешено колотилось. Медленно нагнетая желание, они начали раздевать друг друга.
