Джеймс Олдридж - Горы и оружие
Но она подошла, присела на край стола и проговорила ласковым голосом, который двадцать три года согревал его, а теперь звучал не часто:
— Пусть не будет между нами распрей относительно детей, какие бы иные передряги нас ни ждали. Прошу тебя, удерживай Эндрю от глупых, слишком самонадеянных поступков.
— Хорошо, — ответил он, точно заключая договор: не допускать распрей в вопросе о детях, какие бы ни ждали передряги.
Он услышал рокот мозелевского «ровера» во дворе. Смотрел, как Кэти уходит, слушал, как она садится в машину, как хлопает дверца, открываются ворота, «ровер» выезжает со двора, ворота затворяются. Затем занялся фотометрическими данными и работал, пока за воротами не продудела повелительно Сеси в своем драндулете. Встав и подойдя к парадным дверям, он глядел, как старик Марэн бежит в шлепанцах отворять ворота.
Сеси привезла с собой Таху; когда они вошли в дом, Мак-Грегор увидел, что на лице у Сеси синяки, на руках — ссадины, а на платье — брызги чьей-то крови. Она поспешила объяснить отцу, что это на них полиция напала на бульваре Сен-Мишель, а они всего лишь наблюдали студенческую демонстрацию протеста против вчерашней полицейской расправы.
— Я просто смотрела, — заверила Сеси.
— Ты, Сеси, меня поражаешь, — сказал Мак-Грегор, снова рассерженный. — Как ты не можешь понять, что если тебя опять арестуют, то выдворят из Франции.
— Ах, но это вздор, — сказала Сеси.
— Нет, не вздор. И притом ведь я велел тебе держаться от демонстраций в стороне.
— Весь левый берег — одна непрерывная демонстрация, — ответила Сеси, — где же прикажешь найти эту тихую сторону?
— Захочешь — найдешь.
Сеси прошла в холл, тетя Джосс ее окликнула:
— Это ты, Сеси, душенька?
— Да, я, — отозвалась Сеси и вошла к тете Джосс со словами: — Посмотри, как меня флики разукрасили…
Таха стоял, усмешливо-спокойно глядел на Мак-Грегора.
— Что бы вы ей ни говорили, на нее не повлияет, — сказал он.
— Так поговори ты с ней.
— Я вот с вами пришел говорить, — улыбнулся Таха.
— Если об этих деньгах, то напрасно трудишься, — предупредил Мак-Грегор.
— О деньгах разговор теперь пустой, — сказал Таха. — Деньги уже у них в руках. Так что придется вам иметь дело с политикой.
— С какой политикой? О чем ты?
Таха пожал плечами.
— Ясно, что сейчас к вам начнут обращаться с политическими предложениями.
Мак-Грегор надел плащ. Казалось, все ушли, оставив старый дом на его попечение, и смирно сидеть тут и ждать становилось непереносимо тягостно.
— Ко мне не обращались и сейчас не будут, — сказал он. — Ситуация осталась прежней.
— А зачем тогда тетя Кэти обедала вчера с Дубасом, сыном ильхана? — спросил Таха.
— С Дубасом?
— О чем они там говорили? — напирал Таха.
— Откуда мне знать? Спроси ее сам, — сказал Мак-Грегор, спускаясь во двор. Он направлялся теперь в отель «Амбассадор» — услышать, что скажет ему американец Кэспиан.
Проводив его до ворот, Таха опять предостерег на прощанье:
— Дело принимает очень грязный оборот, так что будьте осторожны.
— Ладно, буду, — ответил Мак-Грегор. — Что ж мне еще остается?
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
К отелю «Амбассадор» он подошел минут на десять раньше нужного времени и, перейдя бульвар Османна, понаблюдал за французскими рабочими в синих комбинезонах, выгружавшими рулоны газетной бумаги из грузовиков «берлие» в высокие черные окна редакции «Монд». И в грузовиках, и в подъемных устройствах, и в приемах пользования клиньями и рычагами было что-то настолько французское, что Мак-Грегору подумалось, не сводится ли в конечном счете национальный характер к своеобразию трудовых ухваток.
Он вошел в старый отель и точно окунулся в былой мир тети Джосс. «Амбассадор» некогда был возведен, чтобы заполнить пространство плотно и надежно; теперь же он, со своими потускнело затканными стенами и золочеными, стиля ампир, стульями и столиками, составленными в изящные кучки и ждущими гостей, зиял янтарно-желтой океанской пустотой. У портье за стойкой — островком в этом пустынном старом море — Мак-Грегор спросил, где найти мистера Кэспиана, и посыльный провел его в ресторан — типичный ресторан первоклассного парижского отеля. Кэспиан расположился там за угловым столиком, как на давнем и привычном своем месте. Он просматривал письма и бумаги, беспорядочной кучей лежавшие на банкетке и на скатерти.
Вид Кэспиана удивил Мак-Грегора. Какая, однако, перемена произошла в американцах. Те американские миссионеры, врачи, геологи, археологи, дипломаты, которых знавал в Иране его отец, были все старообразно-провинциальной внешности — пресвитериане и квакеры. Американцы же, с которыми Мак-Грегор сталкивался в ИННК или в нефтяном консорциуме, выглядели моложавей и унифицированней, словно им теперь с гораздо большим успехом удавалось копировать друг друга.
Но Кэспиан не был похож ни на тех, ни на других.
— Вы все такой же, — сказал Кэспиан, вскинув глаза на Мак-Грегора, и тут же отвел взгляд, заскользил им беспредметно, точно не существовало ничего вокруг, на чем стоило бы задержаться надолго.
— Как поживаете? — сказал Мак-Грегор.
Он помнил довоенного Кэспиана — высокого, худого, насквозь скептического молодого человека с острым носом и насмешливой, колючей, вызывающей повадкой. В Иран Кэспиан приехал в качестве американского учителя на мизерный оклад, что казалось нелепостью, поскольку он был блестящий лингвист, говорил и писал по-персидски, арабски, турецки, знал также большинство европейских языков. После войны Мак-Грегор видел его раза два — Кэспиан преподавал в Тегеранском университете и, чувствовалось, лелеял застарелую обиду на мир, в котором пропадал почти без пользы его интеллект. Профессора и преподаватели, его коллеги, относились к нему столь же насмешливо, как и он к ним, и Мак-Грегору бывало жаль его, хотя и примешивалось сюда чувство, что Кэспиану пальца в рот не клади.
Теперь же это был полнотелый человек в просторном светлом американском костюме, толстощекий, мягкогубый и брюзгливо-добродушно ничему не верящий. Его взгляд блуждал по всему вокруг, ощупывая и отбрасывая безучастно и небрежно. Справясь о Кэти, он слушал Мак-Грегора рассеянно, поерзывая в кресле. Как всегда, Кэспиана не слишком занимали ответы и заданные им вопросы.
— Усаживайтесь, — пригласил он и велел официанту убрать «хламье». Тот стал собирать письма и бумаги, а Кэспиан пояснил Мак-Грегору: — Это чтобы показать туземцам, что нам нечего от них утаивать.
— А и вы не изменились, — сказал Мак-Грегор. — Раздобрели только.
— Раньше я не пил, — Кэспиан метнул быстрый взгляд на Мак-Грегора, как бы без слов угадывая все испытания, промахи, беды и тяготы его жизни. — Вам лет пятьдесят уже, не так ли? — спросил он.
— Пятьдесят два.
— Следовало бы издать закон, что доживший до пятидесяти человек освобождается от всех обуз — и катись куда желаешь.
— Хорошо, если у вас детей нет, — сказал Мак-Грегор.
— На этот грозный риск я не пошел, — сумрачно проговорил Кэспиан. Глубоко перевел дух, как бы отгоняя уныние. — Давайте-ка расправимся с едой, а затем уж и со всеми нерешенными проблемами Курдистана. Бифштекс хотите?
— Хочу.
— О'кей. Мишель! — кивнул Кэспиан официанту, как если бы дальнейших уточнений знающему дело Мишелю не требовалось.
Наклоняясь вперед и скользнув по Мак-Грегору беглым взглядом, Кэспиан спросил:
— Для чего вам было связываться с курдами? Знаете ведь, какой у них свирепый сквознячище в головах. Только и способны что рвать друг другу глотки, как свора псов.
— А вы сами для чего связались? — ответил Мак-Грегор вопросом.
— Я — отнюдь, — возразил Кэспиан. — Я к курдам равнодушен.
— Я полагал, что вы американский эксперт по курдам. Так я слышал.
— Я состою экспертом по всем тамошним — по персам, туркам, арабам, азербайджанцам, армянам, курдам, несторианам, ливанцам и так далее и тому подобное.
— То есть состоите при ЦРУ.
Эти слова вывели Кэспиана из ерзающе-равнодушного состояния.
— Ну зачем вы так? — сказал он непритворно огорченным тоном.
— Мне говорили…
— Ерунду вам говорили. Ради аллаха, не ассоциируйте меня с этими резвунчиками-мясниками, прошу вас!
— Виноват… — произнес Мак-Грегор.
— А сами-то вы чем, однако, занимались — турецкую армию уничтожали? Черт возьми, я бы не прочь поглядеть.
— Не на что было там глядеть, — сказал Мак-Грегор. — И давайте оставим эту тему.
— Но почему же? — сказал Кэспиан. — Не худо и туркам расквасить разок носы, — прорычал он. И на безупречном сулейманско-курманджийском диалекте процитировал курдскую поговорку, гласящую, что разрубленное дерево идет на стройку дома, а человек разрубленный — ни на что не годная падаль, которую только зарыть. — Так стоит ли расстраиваться?
