Григорий Каковкин - Мужчины и женщины существуют
— Людмила Ивановна, у меня пятно в биографии. Я сидел…
— Как? — не очень поняла Тулупова и еще раз осмотрела всего нового полосатого цветного друга, который и сейчас смотрелся как цыпленок в инкубаторе.
— Я сидел по молодости.
— Где? В тюрьме? — не поняла Тулупова.
— Сначала в тюрьме, а потом в колонии. Всего полтора года, вернее, год восемь месяцев и семнадцать дней.
— И что вы такое натворили, Аркадий Моисеевич?
Людмила тяжело вздохнула и подумала о том, как бывают обманчивы первые впечатления.
— Мы шапки с прохожих снимали.
— Какие?
— Пыжиковые.
— Зачем?
— Просто так. Мне было шестнадцать лет. Я был дурак дураком — нас было трое. Мы и не думали ничего, а оказалось — разбой. Один сбежал, а мы с Сергеем сели.
— Извините, — сказала Тулупова, когда они прошли несколько метров молча, и она почувствовала, что встреча как-то не так поворачивается, не те слова произносятся, что она как-то излишне груба с этим взрослым еврейским мальчиком, отсидевшим почти два года за какие-то шапки-ушанки, которые сегодня никто и не носит.
— За что, извините?
— А фотография, — вспомнила снимок с сайта Людмила. — А фотография с Эйфелевой башни? — еще с какой-то надеждой на ложь переспросила Тулупова.
— Фотошоп. Я сам себя поставил, — ответил Аркадий. — Там же, видели, башня вся уместилась и я.
— А я дура поверила.
— Я отсидел меньше полсрока и там, на зоне, начал французский изучать.
— Там? — уточнила Тулупова.
— Да. Чтобы ни о чем плохом не думать, отец посоветовал заниматься чем-нибудь тупым. Он приехал в зону и посоветовал. Я начал французский…
— А почему не английский? У меня дочь все учит-учит и никак.
— Потому что там, в библиотеке, все было для этого: два словаря, русско-французский, французско-русский, и учебник-самоучитель к тому же. Английский я в школе изучал, я его знал неплохо. А сейчас лучше французский знаю.
— Мне языки никогда не давались. Так, на жалость преподавателей брала — двое детей. Они мне ставили зачеты в институте культуры.
Тулупова удивилась тому, как все быстро и просто рассказано, слова легко нашлись, и теперь, кажется, она все знает про этого нелепого, моднящегося мужчину, ищущего любви: лагерный французский, сын академика, еврей, холостяк, поломанная жизнь. Она представила его в серой зэковской одежде, с какой-то нашивкой с номером и фамилией на груди, представила, как старый академик, непременно в очках, приезжает на свидание в зону, потом посмотрела еще раз на потертую клетку его пиджака и вздохнула.
— Я вас нагрузил? — спросил Аркадий. — Вы есть не хотите?
Несколько кафе, куда они заходили по пути, были с очень высокими ценами. Людмила их сразу отметала — “мне не нравится”, ей не хотелось, чтобы он платил последние деньги. Она почему-то была уверена, что у Аркадия их нет. К тому же считала, что это первая и последняя встреча — зачем ему тратиться, дальше она себя рядом с ним не видела. Тулупова думала о том, что удивительно ничего невозможно написать о себе — пишут на сайте открыто, откровенно, но все равно идет какая-то игра втемную. Вот рядом мужчина, про которого она может через час-два знакомства рассказать в нескольких точных словах всю его жизнь — и словесная игра в анкеты о себе распадается, как детская ложь. Они одногодки. И теперь кажется поразительным, нелепым, что где-то в параллельном Червонопартизанску мире в благополучной московской еврейской семье вырос такой мальчик. Может быть, специально для нее рос? Он теперь стесняется, смотрит на ее грудь ошалелыми глазами — этот мужской взгляд она улавливала с точностью радара — и она вправе решить, брать его с собой в поезд или оставить одного на перроне. Как в жизни бывает все ясно. Человек живет-живет, тратит время, мучается, сидит в тюрьме даже, а потом встречается с другим незнакомым человеком, и вся его жизнь умещается в десяток коротких предложений, в сущности, в один абзац.
— Вот, это то, что нам надо, — сказала Тулупова, когда увидела на противоположной стороне улицы, с торца, неприметную вывеску “Чебуречная”.
— Нет, Людмила Ивановна! Нет, это нам не годится, — взмолился Аркадий. — Если я маме скажу, что мы были в чебуречной…
— Слушайте, Аркадий, никакая я не Людмила Ивановна, я — Мила. Все, игру в имена-отчества — закончили. Аркаша, это место для нас.
Когда они зашли в чебуречную, Тулупова на секунду пожалела, что она так опрометчиво сказала: с распада СССР тут не изменилось ничего, круглые столы-стойки, покорная очередь из угрюмых мужчин к буфету, тяжелый, жареный воздух. Людмила приметила свободную стойку в углу, у небольшого окна, самое романтическое здесь место, и краем глаза следила, чтобы никто не занял.
— Что взять? — спросил Аркадий, пристраиваясь в очереди.
— Что-что?! Что и все — чебурек и водки. Пятьдесят грамм — мне. Вы можете взять сто. Я пошла занимать столик.
Аркадий среди серо-синего мужского люда смотрелся, как ощипанный попугай из зоопарка, случайно залетевший в клетку к воробьям. Водку разливали в белые, непрозрачные пластмассовые стаканчики, горячие чебуреки оставляли жирные пятна на картонных одноразовых тарелках, мерный гул разговора с вкраплениями крепкого мата пресекала кассирша, выкрикивавшая из-за кассы:
— Не ругаться, не ругаться…
Аркадий сначала говорил о французском вине, после об истории бистро во Франции и в России и расспрашивал о ее детях, о Сереже и Кларе, она отвечала не задумываясь, как зовут, где учатся, чем увлекаются.
“Зачем эти вопросы? Но если хочешь — пожалуйста”.
— Говорят, водка не бывает плохой, — сказала Тулупова, поднимая пластмассовый стакан и прерывая поток “почему” и “как”.
— Ее бывает только мало, — поддержал Аркадий, он тоже знал эту пошлую присказку.
Выпили.
— Людмила Ивановна, — начал Аркадий и тут же поправился. — Мила, а зачем вы на сайте, что вы там делаете, зачем? Вы такая, у вас должно быть столько…
— Вам не дает покоя моя грудь?
— И это тоже, — смущаясь, признался Аркадий.
— Можете потрогать…
— Нет.
— Но вот, видите, “нет”. И так все.
В зале чебуречной опять кто-то грязно выругался.
— Мужчины! Не ругаться, не ругаться, мужчины! Обслуживать не буду!
Молча съели по одному чебуреку и Аркадий спросил:
— А если повторить?
Людмила кивнула, и Раппопорт пошел взять без очереди еще одну порцию. Теперь она увидела в нем не залетную птицу, а человека, который и здесь может жить, важно только привыкнуть, чуть раскрепоститься, сказать: “Я здесь стоял, мы только что брали, мужики”. И все.
— Я взял еще по пятьдесят и по чебуреку. Они у них вкусные.
— Умничка, — сказала Тулупова, удивляясь, как, откуда вылетело это слово, обычно предназначенное для детей, когда они делали уроки.
— Мила, что вы хотите? — спросил Раппопорт.
— В каком смысле? — спросила Тулупова.
— Ну, вообще.
— Вообще ничего. Новый год хочу встретить с любимым мужчиной. Со свечами хочу. С шампанским.
— Я согласен. Я готов. Я хочу с тобой встретить Новый год, — загорелся Аркадий, неожиданно перейдя на “ты”. — Через три с половиной месяца Новый год, и мы встретим его вместе. У нас будет французская кухня. Все! У меня дома! Только будет мама, но она нам не помешает. Мне некуда ее девать. Ей семьдесят шесть.
— Осталось только одно, — сказала Людмила. — Самое простое, чтобы вы стали “любимым”.
26
Московский поезд в Червонопартизанск прибывал в четыре двенадцать утра. Это самые ужасные часы в любое время года, поэтому приехать сюда красивым, не уставшим, не помятым невозможно. Эта убедительная победа Червонопартизанска над Москвой была навечно закреплена в расписании поездов дальнего следования. Менялись генеральные секретари, курсы единственной партии, потом режимы, строи, потом партии, потом пришла и ушла стабильность, но четыре двенадцать оставались единственно верной цифрой в расписании поездов. Поэтому самый успешный, денежный и любимый, возвращаясь на малую родину, всегда спрыгивал на низкую платформу городской станции как ударенный пыльным мешком. Даже встречающие не находили в себе сил радоваться долгожданной встрече, а просто сонно, по-быстрому целовали в щечку, подхватывали сумки и говорили, в общем, одно и то же:
— Сейчас отоспимся.
Людмилу Тулупову никто не встречал. Она отправила телеграмму, что приедет пятого-шестого или седьмого, хотя билеты были на руках, и там значилось шестое ноября. Она специально не указала точной даты, потому что, как родителей ни проси не беспокоиться, они приедут только из-за того, что перед соседями неудобно, — родную дочку с внучкой и не встречают. А ей очень не хотелось этой вокзальной встречи в морозном утре. Хотелось прошмыгнуть в свою квартиру, как мышь, и чтобы все происходило уже там. Что — точно не знала, но сначала родителям объяснить, что врала: Вити давно нет, Витя — тю-тю, родила одна, и едет затем, чтобы показать негодяю дочь, заставить его вернуться. Глупая затея — она понимала, но кто-то настойчиво нашептывал в ухо, что сделать это необходимо, у девочки должен быть отец, пусть не на всю жизнь, пусть потом разведутся, но все же, хоть на время наладится. Шапиро и Смирнова сначала отговаривали, а потом сказали, что каждый должен откусить свой кусок пирога, и она поехала откусывать. Женщины провожали Людмилу на Киевском.
