Григорий Каковкин - Мужчины и женщины существуют
— Ты знаешь?
— Да, я знаю.
— Хорошо, значит, ты будешь счастлива, не так, как я.
— Да, я буду, — сказала Клара, снова надела туфли и, открыв входную дверь, добавила: — Ма, я пошла. Я тебя люблю. Приду в двенадцать. И вообще, если каждому давать, поломается кровать…
Захлопнулась дверь. Людмила слышала тишину. Она вспомнила, что тоже знала эту фразу в детстве, когда еще ничего не было, ни кровати, ни того, что на ней можно давать, ничего. Это была культурная программа хамоватого озорного, беззаботного, советского детства, которое теперь вызывало щемящие добрые чувства и, казалось, удивительно, что еще что-то живо от той уже далекой, затерянной пионерской жизни. И она знает теперь, может быть, все, про то и это. Про благие намерения, слова. Про крик, когда ты не можешь ни о чем думать, а только о том, что с тобой происходит сейчас, — эти волшебные несколько секунд полного возвращения в природу. И вот пусто. Нет ничего. А как будто так много было. И этот сайт, манивший к себе чередой лиц, бесконечными приглашениями в эту самую кровать. От совсем мальчиков, иногда по возрасту ее детей. И там, в этой грязи или не грязи, она кого-то находит, и переживает, и обнимает, и целует, гладит по голове, прижимает к груди, а давать, будто уже нечего. Пустота. Она льется, как вода в ванной. Из нее выходит усталость, как пузырьки воздуха. Давно такого с ней не было, чтобы все тело было отдано необозримо объемной пустоте. Пустота темная, решительная, законченная, и она ей принадлежит, как принадлежит ей береза, ель, сосна и все, что за окном и называется лесом, небом, землей. В ее пустоту врывается собачий лай из квартиры сверху, шум стиральной машины, крик ребенка за стеной, работающий холодильник, тикающие часы, подкапывающий кран и что-то еще, но ей лень это различать. Пустота как противоположность наполненности. И она хорошо знает, что начинает сначала, идет от пустоты, от ноля, со стадии неразличимого “Я”. Кто-то нежно, касаясь языком самых чувствительных зон, спрашивает Людмилу: как ты? что с тобой? ты не умерла? Она молчит, потому что не говорить же — “нормально”, когда такого, как сейчас, еще не было. Она чувствует свою близость с мышью, которая многие ночи ищет что-то под раковиной, а потом среди наваленных в коридоре журналов и однодневных книг. Она ее всегда раздражала, всегда хотелось поймать, поставить на нее мышеловку. А сегодня хочется ее понять, она ей — родня. “Какие звуки она различает, что влечет ее, какая забота, какой инстинкт — да я сама такая же, только раньше этого не замечала”. Она лежит, смотрит на лампу под потолком, на осыпающийся от влаги небольшой кусок штукатурки, и ей страшно. И она по слогам произносит пустое слово — “пу-сто-та”.
“Дорогой Павлик, я скорее всего просто шалава. Пошла за счастьем, за своим. И пришла. Мне же полагается что-то в этом мире, ну свой маленький кусочек полагается, я его заслужила? Почему без него нельзя жить? Диета такая у меня получается — все можно, но без счастья, без любви. Я все время об этом. И вот. Здравствуй, Павлик, твоя девочка вернулась домой через сутки. Хорошо, что детей нет, и могу быть одна, и не показывать им свою морду, и не видеть их лица с огромными знаками вопроса в глазах: мать, ты сошла с ума или? Собственно, никакого “или” нет. Без “или”. Я лежала тут в ванне, отмокала и чего-то думала. Их два. У меня. Я ничего к ним не испытываю. Сейчас вот написала и не знаю — ничего ли? Вчера поймала машину, едем ко мне. Я читаю вывески магазинов, ресторанов, рекламу всякую на домах, а он дрожит, у меня на груди. Этот Москвы не знает, совсем. Разворачивается через проспект. Сейчас думаю, вот вообще, откуда он взялся в моей жизни, пригрелся тут, а я глазею по сторонам? Знала бы Шапиро, что, это было в библиотеке. Я скоро к ней поеду на дачу и расскажу. Шучу. Хотя она бы, наверное, сказала, — я не знаю, что бы она сказала, но я везу его в свою кочегарку! Павлик, это я? Скажи. Мишуге, сказала бы Шапиро, — библиотека — это храм. По храму ходить голой?! Я ходила. Теперь, правда, шалава? Шапиро говорила, что, если тебе не хватает роста, чтобы сорвать райское яблочко, возьми тома потолще и подставь под ноги, лучше всего для этого подходит собрание сочинений Владимира Ильича. Сейчас Ленина сактировали — в библиотеке не осталось ни одной книги. Я подставила, а яблочко невкусное. Вот. Павлик. Мне плохо. Последние надежды исчезают. Нет, это слишком. Какой-то сумбур в голове. Последние годы для любви, последние. И пусто, как на военном складе после войны. Я этим рассказывала про Червонопартизанск, а им так нравится. А я оттуда убежала. Вот еще немного и начнется настоящая старость. Настоящая-настоящая. Я буду радоваться цветам в горшке на подоконнике. Чему я еще буду радоваться? Дню. Ночь — будет просто ночь и все. Нет, это я все придумываю. Я не знаю, чему я буду радоваться в старости, я вообще не знаю про старость. Что про нее можно знать? Какие сны снятся старухам? Эротические снятся? Или счета за квартиру, которые оплатил принц, ставший королем? Он овдовел, зашел на сайт знакомств. Мать все переживает, кто будет платить за их квартиру. Наш немецкий домик уже такой, что там платить не за что, а она все переживает — выселят. Ты представляешь, Павлик, я всегда думала, что есть единственный, мой человек. Мой. Он — мой, я — его. Как ты у меня. А теперь я не знаю. На сайте все пишут: “единственного, друга, любовника в одном лице и с юмором”. Зачем юмор-то? А я ищу мужчину на Новый год. Вот, все приготовить, и есть всю ночь. Объедаться. Там один написал, я запомнила: “Познакомлюсь с девушкой. Марка — не играет большой роли. Год выпуска — от 1977-го. Пробег — от 30 до 40. Цвет — светлый. Высота — от 165. Фары — карие, зеленые. Привод — классический. Кузов — не битый, не ржавый, не гнилой. Должна заводиться с пол-оборота. Даже утром в мороз. Готовность к тест-драйву в любое время”. А у меня кузов битый или гнилой? Фары светятся еще или нет? Зато с готовностью к тест-драйву полный порядок. Шалава, Павлик, шалава, прости. Папа покойник боялся, что я по рукам пойду, и вот пошла”.
25
— Ма, у тебя новый мобильник? — спросила сонная Клара, передавая телефонную трубку с настойчивым звонком. — Скажи, чтобы так рано в субботу не звонили.
— А сколько времени?
— Не знаю, я еще сплю.
— Да, Аркадий, да, — она сразу догадалась, что звонит он. — Сколько времени? Полдесятого?!
“Божешь ты мой, как не хочется никуда ехать”.
— С ума сойти! Я все помню. Значит, я проспала. Давайте в двенадцать. Я думаю — это нормально. Я должна еще собраться. Мне выговор объявляйте, Аркадий, выговор.
— Я разработал маршрут. Специально. И погода хорошая.
— Да, с погодой нам повезло.
Тулупова посмотрела в окно, которое сияло предательски ярким солнечным светом. Хотелось дождя.
“Какая я шалава”.
Еще вчера она помнила, что обещала пойти с новым настойчивым мужчиной по городу, хотела отказаться, перенести, но потом долго сидела одна. Перед этим готовила на субботу обед и забыла зайти на сайт и отказаться. Теперь было неудобно. Она все время помнила о нем, он как какой-то предмет, не нашедший должного места в доме, попадался на глаза, возникал в мыслях о себе, о счастье.
Аркадий не был никогда женат. В анкете знакомств написал, что старый холостяк. Его учтивый, немного дрожащий голос выдавал в нем московского старшеклассника из специализированной, элитной школы. Дочь Клара называла таких — “ботаник”, или “ботан”, восхищалась ими и презирала. На одной фотографии с сайта Тулупова видела фигуру небольшого человека около Эйфелевой башни, по сути, почти точка, восклицательный знак в коричневых джинсах и клетчатом пиджаке, зато железная конструкция получилась какая-то необычная, непохожая на ее привычные туристические изображения. На второй он сидел в старинном кожаном кресле с боковинами, лицо было видно хорошо, но при съемке не хватало света, и фотография получилась желтая, с зерном, скорее всего, сделали с телефона.
Тулупова, когда повесила трубку, не смогла себе четко представить, с кем предстоит свидание. Она зашла в интернет, нашла его страницу, проглядела еще раз фотографии, прочитала бессмысленную переписку из 138 сообщений, но не вспомнила, почему откликнулась, почему оставила телефон. Какие-то настроения всплыли в памяти…
Ехала в метро — не волновалась, не переживала, ни один душевный мускул не дрогнул. Увлеченно следила за извивавшимися по стенам туннеля электрическими кабелями и чуть не проехала пересадочную станцию. Выскочила. Перевела дух. И, поднимаясь по эскалатору, подумала о том, что нет ничего — ни интереса, ни желания, не хочется никого видеть. Было ощущение сора, людской помойки, сборища несчастных, лузеров. И именно сюда она попала. Бегают, суетятся, пишут всякую чушь на сайте, на что-то надеются, ищут “свои половинки” — просто смешно, и она ко всему этому причастна. Зачем, куда она идет — бесполезно ждать поезда, на который опоздал.
