Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)
— Бедный мальчик, — пробормотала Илана.
Она не глядела на меня, но ее слезы пытливо всматривались в мое лицо. Именно ее слезы, а не глаза, ласкали меня.
— Не говори так, Илана. Не называй меня бедным мальчиком.
У нее в глазах стояли слезы, точнее говоря, слезы заслоняли ей глаза, слезы, которые с каждой секундой тяжелели и становились все тяжелее, грозя хлынуть через края глазниц… Я испугался, что сейчас произойдет самое худшее: смуглая Илана исчезнет; она утонет в своих слезах. Мне хотелось дотронуться до ее руки и сказать: «Не плачь. Говори все, что угодно, — только не плачь».
Но она не плакала. Для того чтобы плакать, нужны глаза, а у нее не было глаз, только слезы там, где должны быть глаза.
— Бедный мальчик! — повторила она.
Тогда случилось то, что я предвидел, Илана растаяла, и вместо нее возникла Катрин. Я не понимал, зачем пришла Катрин, но, вообще-то, ее призрак не слишком удивил меня. Ее тянуло к мужчинам, но особенно она любила юных мальчиков, размышляющих о смерти. Ей нравилось говорить им о любви, а так как мужчины, идущие на смерть, в сущности, мальчишки, — она говорила им о любви. Поэтому ее присутствие в таинственной комнате казалось вполне естественным. А в комнате было что-то колдовское — она сглаживала различия, стирала границы между палачом и жертвой, между прошлым и будущим.
Я познакомился с Катрин в сорок пятом году в Париже, куда я прибыл прямо из Бухенвальда, другого таинственного места, где живые превращались в мертвых, а их будущее погружалось во мрак. Я был очень слаб и сильно истощен. Один из многочисленных комитетов по делам беженцев отправил меня на лето в лагерь, около сотни юношей и девушек проводили там каникулы. Лагерь находился в Нормандии, где утренний ветерок шелестел точно так же, как в Палестине.
Не зная французского, я не мог общаться с другими ребятами. Я ел и загорал вместе с ними, но ни с кем не разговаривал. Катрин оказалась единственным человеком, немного понимающим по-немецки, и мы случайно разговорились. Иногда она подходила ко мне в столовой и спрашивала, крепко ли я спал, понравился ли мне обед и хорошо ли я провел день.
Ей было лет двадцать шесть — двадцать семь. Небольшого роста, хрупкая, почти прозрачная; у нее были шелковистые, светлые, загоревшие на солнце волосы и синие мечтательные глаза, не знающие слез. Благодаря тонким чертам, ее худое лицо не казалось костлявым. Она была первой женщиной, которую я увидел вблизи. Раньше, то есть до войны, я не смотрел на женщин. В школу и синагогу я шел вдоль стен, глядя себе под ноги. Я знал, что женщины существуют, и понимал зачем, но не придавал значения тому, что у них есть тела, груди, ноги, руки и губы, прикосновение которых заставляет колотиться сердце мужчины. Все это открыла мне Катрин.
Лагерь стоял на краю леса, и после ужина я бродил там в полном одиночестве, беседуя с шепчущим ветром и вглядываясь в темнеющую голубизну неба. Мне нравилось быть одному.
Однажды вечером Катрин спросила, можно ли ей пойти со мной. Я был слишком застенчив и не мог не согласиться. Полчаса, час мы брели в полной тишине. Вначале молчание тяготило меня, но потом, к моему удивлению, я начал им наслаждаться. Молчание двоих глубже, чем молчание одного. Невольно я заговорил.
— Взгляни, как открывается небо, — сказал я.
Она запрокинула голову и посмотрела в вышину. Именно в этот миг небо начало открываться. Сначала медленно, словно сметенные невидимым ветром, звезды уходили в сторону от зенита, одна вправо, другая влево, пока посреди небес не образовалось пустое пространство; ослепительно синее, оно постепенно приобретало глубину и очертания.
— Смотри внимательно, — сказал я, — там ничего нет.
Стоя у меня за спиной, Катрин молча смотрела вверх.
— Хватит, — сказал я, — пойдем дальше.
Пока мы шли, я рассказал ей легенду о том, почему открывается небо. Когда я был маленьким, старый учитель говорил мне, что иногда по ночам небо открывается, чтобы пропустить молитвы несчастных детей. Одной такой ночью мальчик, у которого умирал отец, сказал Богу: «Боже, я еще слишком мал и не умею молиться. Но прошу Тебя, исцели моего больного отца». Господь выполнил его просьбу, но сам мальчик превратился в молитву и был взят на небо. Учитель говорил, что с тех пор Господь временами является нам в обличье ребенка.
— Вот почему я люблю смотреть в небеса именно в этот момент, — сказал я Катрин. — Я надеюсь увидеть ребенка. Но ты сама видела — там ничего нет. Ребенок был только в сказке.
Тогда, впервые за весь вечер, Катрин заговорила.
— Бедный мальчик! — воскликнула она, — бедный мальчик!
«Она имеет в виду мальчика из сказки», — подумал я. Мне нравилось, что она способна сострадать.
После этого Катрин часто ходила гулять со мной. Она расспрашивала меня о моем детстве и о совсем недавнем прошлом, но я не всегда отвечал ей. Однажды вечером она спросила меня, почему я держусь в стороне от остальных юношей и девушек в лагере.
— Потому что я не понимаю их языка, — сказал я.
— Некоторые девушки понимают по-немецки.
— Но мне не о чем с ними говорить.
— А ты не должен им ничего говорить, — медленно проговорила она, улыбаясь. — Тебе нужно только любить их.
Я не понимал, куда она клонит, и не спрашивал этого. Она улыбнулась еще шире и заговорила о любви. Слушать ее было легко и приятно. Любовь, мол, то-то и то-то; человек рожден для любви; он живет по-настоящему только рядом с любимой женщиной или с той, которую полюбит. Я ответил, что ничего не знаю о любви, не уверен в ее существовании и в том, что она вообще нужна.
— Я докажу тебе это, — сказала Катрин.
На следующий вечер, когда Катрин шла слева от меня по тропинке, усыпанной листьями, она взяла меня под руку. Вначале мне показалось, что она хочет опереться на меня, но на самом деле ей хотелось, чтобы я ощутил тепло ее тела. Потом она заявила, что устала и неплохо бы посидеть на траве под деревом. Едва мы присели, как она начала гладить мне лицо и волосы. Затем она несколько раз поцеловала меня; сперва ее губы касались моих, а потом ее язык обжег мне рот изнутри. Несколько вечеров подряд мы возвращались на это место, и она говорила мне о любви, желании и тайнах сердца. Она брала меня за руку и водила ею по своим грудям и бедрам, и я узнал, что у женщин есть груди, бедра и руки, от прикосновения которых сердце мужчины бешено стучит, а кровь обращается в огонь.
И вот наступил последний вечер. Мой отдых закончился, и назавтра я должен был возвращаться в Париж. Поужинав, мы сразу пошли в лес, чтобы посидеть напоследок под деревом. Мне было грустно и одиноко, и Катрин молча держала меня за руку. Ночь была ясная и тихая. Временами ветер, словно теплое дыхание, играл на наших лицах. Было, наверное, час или два ночи, когда Катрин нарушила молчание и, повернув ко мне печальное лицо, сказала:
— А теперь иди ко мне.
От этих слов я затрепетал. Мне предстояло впервые узнать любовь. Она была первой и единственной женщиной на земле. Я не знал, что говорить и что делать, я боялся сказать что нибудь не то или сделать какой-то неуместный жест. Оробев, я предоставил инициативу ей. Лицо ее неожиданно посерьезнело, и она начала раздеваться. Она сняла блузку, и при свете звезд я увидел ее груди, белые, как слоновая кость. Потом она сбросила остальную одежду и предстала передо мною совершенно нагая.
— Сними рубашку, — велела она.
Я оцепенел. Кровь в моих жилах текла, как расплывшийся свинец, руки и ноги не повиновались мне. Я мог только разглядывать ее с головы до ног, всматриваясь в плавный подъем ее грудей и ложбинку между ними. Призыв, исходивший от ее распростертого обнаженного тела, зачаровывал меня.
— Сними рубашку, — повторила она.
Я не шевельнулся, и она начала раздевать меня. Осторожно она стянула с меня рубашку и шорты, затем снова легла на траву и сказала:
— Возьми меня.
Я встал на колени. Я долго смотрел на нее, потом начал целовать ее тело. Не говоря ни слова, она трепала мои волосы.
— Катрин, — сказал я, — сперва я должен сказать тебе одну вещь.
На ее лице отразились боль и смущение, и боль прозвучала в шепоте ветра под кронами деревьев.
— Нет, нет! — закричала она, — не говори мне ничего. Бери меня, только молчи.
Не обращая внимания на ее протест, я твердил свое:
— Катрин, сперва я должен сказать…
— Нет, нет, нет! — умоляла она, — не говори ничего. Успокойся. Бери меня скорее, только молчи.
— Мне нужно тебе сказать, — настаивал я, — что ты оказалась права. Я люблю тебя, Катрин… Я люблю тебя.
Она разрыдалась, повторяя снова и снова:
— Бедный мальчик! Бедный мальчик!
Я подобрал рубашку, шорты и бросился бежать. Теперь я все понял. Она имела в виду не маленького мальчика в небесах, а меня. Она говорила со мной о любви, потому что знала — это я маленький мальчик, который стал молитвой и был унесен на Небо. Она понимала, что я умер и вернулся на землю, мертвый. Вот почему она говорила мне о любви и хотела, чтобы я был с ней. Мне все стало совершенно ясно. Ей нравилась близость с юными мальчиками, мечтавшими умереть; ей доставляло удовольствие общество тех, кто был одержим смертью. Конечно же, ее появление этой ночью в Палестине не удивило меня.
