СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН - После бури. Книга первая
— Приток воды в скважину от диаметра не зависит...— сказал бурмастер.— Разве очень немного.
— Тогда от чего же находится он в зависимости? удивился председатель.
— От глубины погружения труб в водоносный слой.
Опять задумался председатель «Смычки», встретился и разминулся взглядом с бурмастером.
Корнилов спросил:
— Вы, товарищ Барышников, с буровыми работами сталкивались?
— Где было столкнуться? Под землею не бывал. Был бы случай, я его нонче сам бы и повторил, не стал вас нанимать, деньги выкладывать. Работа нехитрая, а тыщи требует. Тыщи!..
Опорожнили крынки, малую и большую, и, уже сидя в тарантасе, Барышников спросил:
— Узнать, а уроните в скважинку ненароком какой предмет — гайку железную,— что тогда? Как дальше бурить?
— Не надо ронять! — ответил мастер и перекрестился.— Не дай бог!
— Нечаянно?
— Авария будет,— совсем недобро взглянул на председателя бурмастер.— Вплоть до того, что рядом, вот тут, придется новую скважину закладывать... Разумеется, за наш собственный счет... За счет «Конторы».
— Худо спросил, да? Не надобно об этом в начале трудов ваших спрашивать? Худая примета?! — тихо спросил председатель «Смычки».
— Есть такая...
— Не расстраивайся, мастер! У меня взгляд не худой, не сглажу! Зачем свою же пользу и сглаживать?
Когда заказчики уехали, мастер сказал:
— Не верю, будто Барышников с буровым делом не сталкивался! Знает дело. Издалека, а знает!
Сезонник Митрохин, держа в правой руке большую, а в левой маленькую крынки, заглядывал то в ту, то в другую — они обе были пустыми.
— Барышников все знает. Все на свете!
— Приезжий? Или свой, деревенский? — поинтересовался мастер.
— Испокон веков семенихинский мужик.
— Пахал и сеял?
— Пахал и сеял, покуда Советская власть нэп не сделала! Сделался нэп, и пошел Барышников в его — в торговлю и в маслоделие, куда только не пошел он. В Ленинграде был. Трех дней нету полных, как вернулся домой.
— Зачем?
— Дела... Как не дела, когда Англия срочно отказалась от советского масла? А от нашего, алтайского прежде всего!
— И что? Что сделал Барышников? С Англией?
— Сделал. Он у государства какого-то ярлычки купил, наклеил ярлычки на алтайское масло и тогда продал его Англии.
— Англия не разобралась?! Обманул ее Барышников?
— Англии наше масло, конечно, охота приобресть, но и гордость соблюсти надо, так что ярлычки ей тоже показались в масть!
— Все-таки! — усмехнулся Корнилов. — Обманул Англию сибирский мужик!
— Говорю, в английском интересе масло у советского мужика купить, а Советской власти тогда же сказать: «Делов с тобой никаких не желаю иметь! И не имею!»
— Что за ярлычки?
Митрохин долго думал, сморща лоб. Вспомнил:
— Страна Заеландия продала Барышникову ярлычки…
— Новая Зеландия?! — догадался Корнилов, и Митрохин подтвердил:
— Она! А может, и не своими руками она, Новая, это сделала, а опять же английский купец разжился теми ярлычками и продал их мужикам! А почто бы нет, почто бы так не сделать?
— Ты, Митрохин, тоже коммерсант, соображаешь по торговле?
— Сам себе удивляюсь: нэп сделался — и откудова что пошло! Откудова только она взялась, сообразительность! А тут еще товарищ Барышников, он, год-другой, и Англию окончательно облапошит!
И Митрохин, маленький, большеголовый, с длинными неумелыми руками, в которых он все еще держал пустые крынки, всей фигурой выразил почтение... Перед Барышниковым было это почтение, и еще он посмотрел внимательно на дорогу, на которой все еще не улеглась пыль, поднятая большим тарантасом и маленькой волосатой кобылкой.
«Жаден председатель «Смычки» до жизни, жаден! — догадался Корнилов. — Десятижильный мужик»
Родственность? Родственность между ними — Барышниковым и Корниловым?
Даже и не жизнь любит человек, а свою жадность к ней; эта жадность очень и очень понятна была Корнилову.
Недавно в городе Ауле один из «бывших» даже и не прочитал, а без всякого выражения сообщил Корнилову доморощенные стихи, не поэтическую поэзию... Если бы все-таки она была в печатном виде, наверное, получилось бы три стиха по три строфы в каждом:
Как трудно жить,
Как тяжело вдыхать
Смердящий воздух...
Как невозможно умереть
И как нельзя не быть
Среди того, что есть!
Пустынный парадокс
Без радости, без мысли, без печали…
Без рифмы... Не в начале, но без конца...
Того серенького, щупленького, чем-то напоминающего поденщика Митрохина «бывшего», который сообщил это Корнилову, и за «бывшего»-то он признать не мог — мелок! Ни малейшей значительности.
Но теперь он вспомнил незадачливого поэта — понял, что значит «...нельзя не быть среди того, что есть»...
Иначе говоря, председателю «Смычки» товарищу Барышникову нельзя было не поехать в Ленинград, чтобы уладить дело с Англией, а Корнилову Петру Николаевичу-Васильевичу нельзя было не принять во владение буровую контору, дело совершенно ему незнакомое и чуждое.
А что? Нынче по всей стране выдвиженцы управляют делами, конторами, акционерными обществами, о которых год тому назад они и понятия не имели.
Значит, да здравствуют выдвиженцы! Да здравствует выдвижение!
Да здравствует эпоха Возрождения — Выдвижения! Возрождение — это ведь всегда Выдвижение! Выдвижение — это всегда чужая судьба.
Чужая судьба всегда современна, она всегда — антипод «бывшести»!
У Корнилова с бурмастером произошел разговор.
— Сказать мне вам нужно... несколько... разных.. слов...— таинственно шепнул Корнилову мастер и, повернувшись, пошел в рощу. На ходу сделал торопливый, неловкий и невежливый жест: «Следуй за мной!»
Странные предстояли «несколько... разных... слов». Может быть, не следовало идти вслед за мастером? Корнилов пошел.
Только что была опущена не без серьезных затруднений четырехдюймовая обсадная труба, до этого, до глубины двадцать шесть и семь десятых метра, скважину проходили начальным пятидюймовым диаметром, но породы сменились, снова появился влажный супесок, мастер встревожился: «Не плывуны ли?!»— и стал менять диаметр.
День работали с талями и домкратом, и мастер показал свое умение и мог быть доволен собой... А мог и еще что-то, какое-то предупреждение по поводу дальнейших работ сообщить «хозяину».
Корнилов двигался следом за мастером шаг в шаг, ждал, когда тот остановится и объяснит, чем угрожают плывуны конторе «Корнилов и К°». Какие могут быть расходы-убытки?
«Расходы-убытки,— повторил Корнилов про себя и заметил, что волнуется. — Ну, ну, собственник! Волнуешься?»
А мастер все шел в глубину рощи, будто к определенной цели, походка была неуклюжая, плечи раскачивались влево, потом вправо, вперед, назад, шаги были разной длины, то широкие, а то семенящие.
Идти следом за ним трудно. И неприятно.
Несколько раз мастер оборачивался. Лицо было неясное и непонятное — выражение апатии, которая, однако, вот-вот может обернуться в энергию какого-то действия, неожиданного и ничем не объяснимого.
Наконец что-то помешало мастеру идти дальше, он резко остановился, резко обернулся к Корнилову, и Корнилов вблизи увидел все ту же странность этого лица в красноватых и фиолетовых пятнах, с растопыренными носом, с крупными, но прозрачными и неопределенных очертаний бровями.
Глазки маленькие, неестественно внимательные.
Обернувшись, он осмотрел Корнилова так, словно перед ним оказалась нечаянная какая-то находка, и спросил с раскатистой хрипотцой:
— Что скажете о нэпе, Петр Николаевич Корнилов? Скажете что-нибудь? Будьте любезны-с!
Корнилов растерялся — вопрос был в порядке допроса. Непонятно какого, почему и по какой причине, но допроса.
И сомнений не оставалось — мастер из «бывших». Оттого, что догадка подтвердилась, удивление еще возросло: что же это была за «бывшесть»? Что за плебейское «будьте любезны-с»? Что за барская хрипотца? Что за странные сочетания в одном странном лице?
— Нет, вы скажите-с, Петр Николаевич Корнилов, что это за мистерия такая, новой экономической политикой называемая-с?
И выражение странного лица было как у человека, который навсегда отчаялся думать о чем бы то ни было всерьез, а в то же время жил с какой-то скрытой мыслью, очень упорной, энергической и злой.
Запах исходил от этого человека, запах пота, железной ржавчины, сырой, глубинной земли.
В силу привычки, выработанной за долгие годы, Корнилов сказал себе: не торопиться.
То есть не забегать вперед ни одним словом.
И Корнилов молча стал смотреть на бурмастера, а тот повторил тихо и даже вполне естественно:
— Ну? Скажете? Я жду...
— Не скажу. Нет.
— Почему так?
— Очень вы хотите, чтобы я сказал. Слишком хотите! Зачем слишком-то?! Почему бы?
Тут бурмастер продолжал свой вопрос, уже отчасти сам на него отвечая:
