Валерия Перуанская - Прохладное небо осени
– А так – невеста сама сбежала. Не знаю, не знаю. Чего теперь голову ломать?
– Платье дошили?
– Дошили, – кивнула Нина. – Антонине Павловне пришлось, правда, воротничок отпарывать, я его на левую сторону пристрочила... Благородно я поступила?
– Куда уж благороднее. – Инесса расправляла в вазе цветы. – Я гляжу, дорого ты платишь за свое благородство.
– А благородство – оно в цене, – отшутилась Нина. – Одно мне только обидно казалось, что уж очень быстро он утешился, чуть ли не через полгода женился. А вообще-то все к лучшему. Отец, как я теперь отлично понимаю, мне бы обмана не простил. Неплохой он, в общем, человек, но всякие сомнения ему чужды... А теперь старики спят и видят, чтобы мы с Юркой поженились...
Инесса не успела удивиться, вспомнила только, как оживилась мать, когда звонила Нина, прислушивалась к разговору, – вернулся Токарев с чайником и тремя стаканами в подстаканниках.
– Гостиница «Октябрьская» – вовсе не пустыня Гоби, и кроме кипятка в ней еще есть добрые феи. – Он вынул из кармана брюк брикетики сахара. – Чай – похуже, чем заваривает моя мама, но все же. Ты помнишь мамин чай, Нина?
– Что ж мне его забывать, когда она и теперь меня всегда потчует, когда я ее навещаю?.. Мы испытываем друг к другу те самые нежные чувства, – обернулась она к Инессе, – которые вызываются воспоминаниями о молодых летах. Я и к Юрке их отчасти испытываю, – добавила она. – «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была...»
В ответ он потрепал ее по красновато-бронзовым волосам:
– Болтушка.
Но эта ласка Инессу не задела уже – приятельская ласка, ничего в ней нельзя больше увидеть. Ни у кого ни к кому никаких старых счетов. Даже если и были.
Потом они весело пили чай, напившись и съев половину торта, вышли на улицу и не спеша, как было задумано, двинулись по Невскому к Адмиралтейству.
Токарев всячески развлекал спутниц. Сначала Инесса поддерживала взятый им тон, а потом вдруг устала от пустоты и легкости болтовни, подумалось, что такой – несколько развязный – Токарев ей менее интересен и приятен, и, воспользовавшись минутой, когда они с Ниной заговорили о чем-то, понятном только им, отделилась, пошла впереди. Токарев скоро заметил:
– Инесса Михайловна, куда вы торопитесь? – Они догнали ее.
– В столь оживленной беседе, как наша, совсем забываешь, что идешь по Ленинграду. Такую расточительность мне не хочется себе позволять. – Инесса виновато улыбнулась и опять пошла вперед.
Они вышли на пустую Адмиралтейскую набережную, остановились у парапета.
В черной невской воде колыхались городские огни. И казалось: ступишь в эту упругую, медлительно бегущую к заливу воду – и она удержит тебя на поверхности, хоть шагай по ней, хоть стой и несись в открытое море.
Строгое такое, исполненное своей мощи, своей уместности здесь существо, эта Нева. Тихо покачивает в ней вечерние огни город, ею рожденный. Тихо и вечно смотрятся с гранитных берегов каменные изваяния зданий. Царственная река, словно и ее придумал и создал Петр.
Дух захватывает от этой немыслимой красоты, как это можно говорить о ней, как некоторые говорят, что – холодная красота, прямолинейная, музейная?.. Сердце от нее щемит и от того еще, что нельзя ее всю в себя вобрать, с собой унести, увезти, не принадлежит она тебе... Впрочем, и другим не больше, чем тебе. Нет, вон тем, кто может каждый день, проснувшись, выглянуть в окно и все это увидеть, тем, кто каждый день ступает по этим камням, – она своя, почти что собственность, как и четыре стены собственного жилища...
Есть ощущения, которые нельзя, не нужно называть словами вслух. И даже чужими словами, созвучными твоим ощущениям. До того созвучными, будто ты первый их сказал: «Люблю тебя, Петра творенье». И так далее. Держи про себя, не вспугни и не разрушь.
Она стояла так, глядя на черную невскую воду, печалясь о чем-то неясном – несбывшемся или навсегда потерянном, – и веселый голос Токарева был в эту минуту грубым вторжением в волшебную тишину:
– В Нинином лице вы нашли сторонницу, Инесса Михайловна! Она, как и вы, полна сочувствия к Юрке Горохову.
Инесса не сразу очнулась, сердясь на него. Чего не примерещится, Господи. Одно чувствуем, одно думаем, здесь, где Невы державное теченье. Да он его и не видит. Впрочем, сентиментальность не к лицу мужчине, брось свои глупости.
– К какому Юрке? – Сообразила: – Вашему «декабристу»? – Отряхнула с себя, не без усилия и сожаления, неуместную, смешную, должно быть, для других грусть-тоску.
– Горохов – правдоискатель, – говорила Нина. – Он...
– Когда погорел, тогда и правдоискателем стал, – перебил Токарев. – Вам, женщинам, дай власть, вы бы такую антимонию развели...
– Насчет антимонии не знаю, – отозвалась Нина, – а погуманнее мир бы стал, под женским-то правлением.
– Да, то-то история не знала женщин, по жестокости не уступавших самым злокозненным мужчинам!
Инесса с трудом вникала в их весело-задорный спор.
– А как иначе взять верх, если не их же оружием?
– Но, между прочим, – неожиданно для себя сказала Инесса, – и сострадать человечеству мужчины умеют больше, чем женщины. Женщины мыслят и чувствуют более узко. Мать, жена – вот их круг.
– Браво! – восхитился Токарев. – Редкое для женщины качество – такая объективность!
Разговор был беспечный, а все равно похвала польстила. Чтобы скрыть смущение, Инесса прижала руку к сердцу:
– Благодарю.
Они пошли дальше по безлюдной набережной, отчего-то замолкнув. Свернули на Исаакиевскую площадь, по улице Герцена вышли на Невский.
На Невском – другое уже дело: по-субботнему оживленный, шумный, весь в огнях и движении, Невский кого хочешь выведет из созерцательно-философского настроения.
– Помнишь, Инка, как в праздники мы ходили на Дворцовую площадь?
– Ее освещали прожектора, гремела музыка, и мы теряли друг друга в толпе и находили опять, и это было, глупым нам, так все важно и интересно, и чувствовали мы себя главными в мире. Оттого что по исторической площади как угорелые носимся.
– Тебе не кажется, что это было в прошлом веке?
– Катьке так кажется. А мне – нет. В обратную сторону жизнь можно измерить несколькими мгновеньями. Да и вперед она уже не видится бесконечной. Как было, когда мы с тобой бегали по Дворцовой площади.
– И в этой толпе, – сказал Токарев, – я с вами не раз, наверно, нос к носу сталкивался. С вами, с Ниной. И не знал, что вы – это вы.
– Ничего, – успокоила его Нина. – Немного позже мы с тобой встретились нос к носу, однако ничего это не изменило. А с Инной вот теперь встретился.
– Боюсь, что сильно запоздал. – Он сказал это так серьезно и грустно, что у Инессы сердце больно и сладко защемило. И неловко стало перед Ниной – это же почти объяснение при постороннем.
– Никогда не поздно встретиться с хорошим человеком, – беспечно объявила Нина, словно ничего не заметив. – Ты знаешь, – она обращалась к Токареву, – когда-то весь род людской поделился для меня надвое. На тех, кто верит мне и кому верю я, и на всех остальных. Первые – то меньшинство в один голос, когда меня исключали из комсомола. Все-таки этому меньшинству требовалось немало гражданского мужества. Так с тех пор я и не придумала другой классификации, хотя сознаю, что наука в ней не ночевала.
– Наука до этого еще просто-напросто не добралась, – вставила с улыбкой Инесса.
– Так вот, – серьезно объяснила Токареву Нина, – Инесса была в том самом меньшинстве. И я ее люблю. За это. И еще за многое другое.
Инесса благодарно и выражая взаимность обняла Нину за плечи.
Все ее тут любят, все ласкают, в Ленинграде. Счастливый ты, Инесса, человек. Даже странно, что было время, когда жить не хотелось.
Они подошли к Нининому дому.
– Вот как хорошо погуляли, – сказала весело Нина. – Я-то думала: какой такой начальник у моей Инки? Не обижает он тебя?
– Меня – не обижает.
– А других? – поинтересовался Токарев; похоже, она задела его подчеркнутым «меня».
– Ты представить не можешь, Нина, – Инесса уклонилась от прямого ответа, – до чего Юрий Евгеньевич другой в Москве, в институте. Я как будто с новым человеком познакомилась.
– Что ж ты хочешь? Сейчас человек не при исполнении служебных обязанностей. К тому же в командировке не с какой-нибудь грымзой, а с милой, красивой женщиной.
Инесса сделала протестующий жест, останавливая ее.
...– Вы никогда не жалели, – спросила Инесса, когда они, распрощавшись с Ниной, пошли вдвоем по улице, – что у вас с ней не сложилось?
– Она успела вам рассказать? – Похоже, он был не очень доволен. – Жалел, конечно, – помолчав, признался он. – Родители мои постарались.
Вот и нечего гадать – знал, не знал. Нине легче думать, что не знал. Остается вера в человека.
Мать у него и в самом деле умница. Свадьбу расстроила, сумев не обидеть невесту. Сына поставила перед фактом. Кто бы еще так сумел? Инесса, однако, не выдала своей осведомленности.
