Дмитрий Дмитрий - Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010
В эндшпиле пришел его племянник Володя:
— Дядя Толя, я приготовил телеграмму Мирей Матье, хочу поздравить с днем рождения, проверьте ошибки.
Племянник ходил на ее концерт в Ленинграде, а потом взял у гостиницы автограф.
Толик назвал племянника бездельником, фарцовщиком, грозно пообещал всех уволить, и тут же за столом, сдвинув рюмки и бутылки, мы отредактировали телеграмму для французской певицы. Толик критиковал племянника за плохое знание французского языка и подбирал изысканные обороты: «Для меня большая честь в день Вашего рождения поздравить Вас…»
В это время Мирей Матье, возможно, принимала ванну или показывала себе в зеркало язык, не подозревая, что в городке на далеком Карельском перешейке в ее адрес зреет поздравительная телеграмма: «Мы высоко ценим Ваше искусство и всегда рады видеть Вас на нашей гостеприимной земле…»
В нашем Зеленогорске — от великого до смешного один шаг.
Выходился. Пообещал Ольге не пить, а работать, работать и работать.
8 августа 1987 г. Зеленогорск.
Маришка гостила у нас на даче. С Максимкой подружились быстро, расставались неохотно.
Ольгу называла мамой, спросив у меня разрешение. Сначала шепнула мне на ухо: «Можно я тетю Олю буду на „ты“ называть?» Я разрешил, и Ольга разрешила.
Потом спросила:
— Можно я буду тетю Олю мамой называть, пока я здесь?
— Можно.
Только и слышалось на два голоса: «Мамочка, мамочка!», «Папочка! Папочка!»
Поначалу не всё было просто.
— Папа, а тетя Оля твоя жена?
— Да.
— А мама?
— Тоже жена.
Маришка обрадовалась.
Тут я стал пространно рассуждать, что мама была раньше моей женой, а теперь моя жена тетя Оля. Но остается бывшей женой, а это очень важно — у нас с ней хорошие отношения. И всё такое прочее…
Маришка слушала внимательно, и что она поняла своей восьмилетней головкой с длинными пушистыми волосами на прямой пробор — не знаю. Но настроение у нас обоих улучшилось.
Ближе к вечеру, когда я возился с детьми на кровати, они стали делить папу.
— А папа был моим папой раньше, чем твоим, — заявляла Маришка. — Сначала он был моим, а потом уже твоим. Правда, папочка?
— А вот и нет, — спорил Максим, — когда я родился, тебя и не было. Правда, папа?
— Да? — не сдавалась Маришка. — А моя мама была женой папы раньше, чем тетя Оля. Правда, папочка?
Я сгреб их себе на грудь и спросил сначала Маришку, а потом Максима:
— Как твоя фамилия?
Они назвали.
— А твоей мамы?
— Каралис! — выпалила Маришка.
— А твоей?
— Каралис!
— Вот видите: мы все Каралисы, а вы мои каралисята. Чего вам не хватает? Хватит на эту тему болтать, болтуны.
И больше мы к этому не возвращались. Сходили сфотографировались втроем. Погуляли. «За мной, дети мои!», — звал я, и они с довольными улыбками догоняли меня и брали за руки.
Маришка растет доброй и ласковой девочкой. Она постоянно тянется обниматься и целоваться, несколько раз тыкалась к Ольге: «Мамочка моя!..»
Первый день она не спала и ждала меня до двенадцати — я сидел на веранде за машинкой. Когда вошел в комнату, заулыбалась — маленькая испаночка-цыганочка с распущенными волосами, загорелая после Азовского моря.
Максим чуть ли не влюбился в нее. Выпендривался и лез на стенку перед сестрой, но слушался. А Маришка, осознав свое старшинство, командовала иногда. Но бывало и ябедничала: «Папа, посмотри, что Максим делает!»
Она заправляла ему выбившуюся майку в трусы, и Максим покорно стоял, но стоило ей повернуть его к себе передом и взяться за резинку, как тот приседал: «Здесь я сам…»
Маришка закрылась в комнате, а Максим разлетелся к дверям: «Мариша, ты что там делаешь?» Ольга остерегла его: «Мариша переодевается», и он сразу остановился и, закатив глаза, стал кружить перед дверью.
Однажды я шепнул ему на ухо: «Пойди в комнату и вынеси свою баночку». Максим кивнул и побежал в дом.
— Ты куда, Максим? — Маришка, приплясывая, направилась за ним.
— Сейчас я приду! — Он остановился и замахал на сестру рукой. — Тебе со мной нельзя. Оставайся здесь! Сейчас я приду!
Повел их в универмаг покупать подарки. Уговор был такой: любую игрушку для их возраста. Мариша сразу углядела куклу с короной на голове, в голубом платье до пят и с белой прозрачной накидкой — «Метелица». Купили куклу.
Максим долго шарил глазами по прилавкам и выбрал устройство для запуска воздушных пузырей. Еще по дороге домой он израсходовал весь запас мыльного раствора в баночке. Пузыри кончились.
— Ну вот, а папочка деньги тратил, покупал, — укорила его Маришка.
Я доволен, что они познакомились сейчас. Позднее могло быть болезненно.
Ольга сказала по этому поводу: «Слава Богу! Когда мы все перемрем, они будут знать, что у них есть родная душа. Брат и сестра. Слава Богу…»
Я отвез Маришку в Ленинград. Татьяна ждала.
— Ну, как? Я вся переволновалась. Как Ольга-то? Ничего? Все нормально? Ну, слава Богу!
— Нормально. Я им спуску не давал, чтоб не очень хабиясничали. Ишь, два мазурика! — Я с шутливой строгостью посмотрел на дочку.
— Папочка, — заулыбалась она, вертя в руках Метелицу. — Мой папочка…
Максим обнаружил, что кроме него могут любить еще кого-то. Недоумение в его глазах читалось поначалу частенько. А потом прошло. Это ему только на пользу.
Именины души от этой встречи.
Обрадовал Боря Штерн — прислал из Киева свою первую книгу «Чья земля?» Повести и рассказы. Прелестная книжица. Предисловие к ней писал Борис Стругацкий.
Отправил ему «Аврору», в котором мое интервью с членами семинара.
30 августа 1987 г. Зеленогорск, гараж.
Сегодня приснилось, что в Югославии у меня вышла книжка и мы с Ольгой едем туда в международном вагоне. Я везу стопку книг с моей фотографией. На фотографии я похож на мать и деда — Александра Бузни. В Югославии нас хорошо принимают. Волнующий сон. Говорят: то не сбудется, что во сне не увидишь. Скорей бы уж сбылось…
В гараж приехал на гоночном велосипеде пьяный Толик Мосальский и сказал, что мы с Герасимом Михайловичем говно, потому что не переживаем за негров в Африке, которые мрут, как мухи, от спида, и их негде даже хоронить — всё забито покойниками.
Гермих захлопал глазами от такого упрека, но быстро сообразил, что Толик пьян.
Я читал «Науку и жизнь» и прислушивался к их разговору. Прямо сценка из пьесы абсурда.
Мосальский. Нет, юмор — это прекрасно. Чувство юмора — это такая штука! Да… Если бы не юмор, нам войну не выиграть. Да, конечно. Ну что ты! У-у…
Г. М. А вот знаешь, я в Югославии…
М. Нет, конечно! Юмор — это великая штука. Да…
Г. М. Я говорю, в Югославии, после войны…
М. Ну что ты! Конечно, без юмора нельзя. Нет, нельзя.
Г. М. Так вот, после войны в Югославии…
М. Если бы не юмор, нам конец — войну бы проиграли. Ну, что ты! Великая вещь. Да!
И так в течение получаса.
Гермиху так и не удалось рассказать Толику про Югославию. Воспев хвалу юмору, как основному фактору победы русского народа в Великой Отечественной войне, Мосальский вновь принялся бранить нас за равнодушие к судьбам африканцев, и я спровадил его домой. К едрене-фене! Надоел!
«Дура, ты дура! — кричал из темноты Толик, ведя велосипед за руль. — Ну и хрен с вами! Юмора не понимаете… Да…»
11 сентября 1987 г. Зеленогорск.
Из телевизора: «Идет не гражданская война, а гражданская борьба».
Дождики крапают, листья желтые над серым городом кружатся. Лесные дорожки чавкают хвойными иголками.
Ольга пошла на курсы кройки и шитья.
Вчера заезжал Андрей Столяров. Пили кофе, говорили о романном стиле мышления. Андрей говорил, что в романе должна чувствоваться вечность. Он пишет новую повесть на 200 стр. Я переделываю старую повесть на 200 стр.
Пока что перестройка существует только на газетных полосах и на экранах телевизоров. В жизни всё по-прежнему. На этот счет есть рассуждение: «Перестройка — как ветер в лесу: кроны гнутся, а стволы у земли стоят неколебимо».
И критика поутихла. Кого критиковать, если новые лидеры уже два года у власти?
Вновь пошли фельетоны про домоуправов, холодные батареи и снабженцев. Первый признак затишья.
М. Горбачёв уже несколько недель не появляется на людях. Ходят всевозможные слухи: пытались отравить, покушение — пуля прошла рядом с сердцем.
Сторож Володька Осипов безапелляционно заявил, что Горбачёва накормили тайваньской кишечной палочкой, и теперь он три месяца не сможет слезть с горшка, а за это время его сместят и положат в Боткинские бараки в Ленинграде. Против этой палочки даже народная чага, которую он собирает, бессильна, признался Володька.
