Светлана Волкославская - Повесть одной жизни
Поужинав, я поднялась из-за стола, чтобы убрать посуду. Но в тот же самый момент, как я встала, мама — о, ужас! — рухнула передо мной на колени.
«Ай!» — крикнула я от неожиданности и бросилась поднимать ее, но она остановила меня, крепко схватив за обе руки.
— Ниночка, ангел мой…послушай, послушай! — непривычно быстро проговорила она, — ты ведь какая умница у меня всегда была! Мне все завидовали в церкви, говорили, что я счастливая с такой дочерью и что всем бы таких детей! Я и сама это видела, всегда видела, только не говорила тебе. Я с тебя пример брала.
Она лихорадочно прижала мои руки к своей груди. Эта первая за долгие годы физическая ласка с ее стороны вначале буквально загипнотизировала меня. Я тупо смотрела на свои руки, накрытые ее ладонями, чувствовала частое биение ее сердца, а она продолжала:
— Как мы жили с тобой раньше хорошо, душа в душу, пока не появился этот волк в овечьей шкуре! Он во всем виноват. Не нужен он нам. Мы с тобой будем вместе, сами, будем как прежде ходить в церковь. Люди-то как на нас радовались!
Слушая, я почему-то совершенно не думала о том, чего она хотела от меня. Мое внимание было поглощено тем, что она гладила мои руки и назвала ангелом.
Но голос мамы вдруг взлетел, задрожал и перерос в плач:
— И теперь, не разбивай ты мое сердце, брось ты эту секту проклятую, на что она тебе?
Я в ответ молча пыталась поднять ее с колен, а она не давалась и повторяла: «Пожалей ты меня, пожалей!»
— Мама, — наконец пролепетала я, — что ты, мама! Я же люблю тебя, люблю! Ты… даже не думай ничего плохого. Все будет хорошо, теперь точно будет хорошо, ведь ты меня тоже любишь, мамочка! Как я рада!
Она смотрела на меня и тяжело дышала, и глаза у нее стали вдруг сердитые.
— Нет, Ниночка, если ты мне сейчас не дашь слова, что навсегда порвешь с этим… и со всеми ими, то я и с колен не встану! — воскликнула она. — Сейчас решай!
Но мне казалось, что в такой момент не нужно говорить об этом. Ну в момент перелома в наших отношениях. Я просто взяла ее за руку. Потом помогла ей подняться с колен. Она вырвала у меня руку и ушла к себе, хлопнув дверью.
С тех пор ничего не изменилось в нашей с мамой жизни. А тот день, когда она просто поманила меня своей любовью, мне было больно вспоминать даже много лет спустя.
* * *Моя родная тетя Зоя жила в небольшой двухкомнатной квартире, выходившей окнами на набережную Днепра. Как и многие люди, пережившие войну, тетя очень ценила возможность хорошо питаться в мирное время. Тщательно следила она за тем, чтобы в холодильнике всегда был запас мяса, а в кладовой — мешок сахара и дюжина бутылок растительного масла. Были там еще изюм, и сухари, и карамельки и даже кагор для праздника. Залежи хозяйственного мыла и спичек внушали веру в долгие и долгие годы безбедной жизни.
Средней полноты и среднего роста тетя Зоя коротко стригла волосы и регулярно делала химическую завивку. Она иногда звонила маме, и они долго разговаривали про цены на базаре, способы распознавания наилучшей куриной тушки и про все то же злополучное давление.
Больше всего на свете моя тетя любила достойно накрыть праздничный стол и накормить гостей до полного изнеможения. А если говорить о том, чего она не любила, так это каких-то отступлений от сложившихся у нее представлений о жизни.
Тетя Зоя не понимала людей, которые делают что-то не для себя, не для своего дома, не в своих интересах. Она не поощряла увлечений, лишенных в ее глазах какой-либо прикладной ценности. Понятно, что и наше с мамой давешнее мытье полов в церкви и мое настоящее изучение Библии представлялись ей просто рискованной блажью.
Ее дочери-близнецы во всем походили на нее. Будучи совсем еще маленькой, Галя утверждала, что незачем держать в доме котенка или щенка, от которых только вонь и грязь. А Ляля с младых ногтей знала, что будет работать продавцом, потому что продавец всегда возле денег и может приносить домой дефицитные товары.
В тети Зоином лексиконе не было таких слов, как вера, убеждения, взгляды. В принципе она допускала, что человек может веровать в Бога, но при этом всегда выдвигала одно требование: «Веруй в душе и молчи».
Это подразумевало: верь, но живи так, как будто не веришь. И уж конечно, не делай из-за этих самых взглядов никаких поступков, могущих навредить твоему благополучию.
Разумеется, она не ходила ни в какую церковь, потому что, повторяю, не видела в этом какой-то практической пользы и потому что этого не делал никто из ее соседей и сотрудников, отличаться от которых она считала делом просто неприличным. Немудрено, что, глядя на происходящее в нашем доме, тетя Зоя только сочувственно качала головой.
И она была права. Нормальные люди всю жизнь обустраивают себе местечко потеплее, поуютнее и хотят там оставаться. Если, скажем, на улице жестокий буран и ветер, который пригибает к земле деревья, то нормальным будет сидеть дома у пылающего камина с книгой в руках и радоваться, что тебе не холодно и не страшно. Представляю, что подумала бы тетя Зоя, прочти она про одного натуралиста, который в такую погоду любил скитаться по полям и лесам! Да, выбирался человек из теплой избушки и шел на открытый холм, где буря бесновалась особенно яростно. Там он влезал на скрипящую, стонущую под натиском стихии сосну, крепко обхватывал ствол руками и сливался с ним. Так он познавал, что есть буря, в чем ее сила, каковы ее запахи и звуки. Да, это было опасно, но ветер, которым он захлебывался, был настоящим вселенским ветром, а не каким-то жалким домашним сквознячком. Конечно же, оставаться в избушке с ее теплой и почти герметичной атмосферой было бы гораздо спокойнее, но разве глотнул бы он там этого ветра?
Конечно, все мы люди разные, и я не о том, что тете Зое следовало бы лезть на сосну. Но что касается веры, то ощутить присутствие в своей жизни великой вселенской силы можно только рискуя. Иметь дело с Богом — значит разрушить в себе обывателя. Потому что Ему нужно сердце высшей пробы, сердце, способное вмещать целый мир. Он заговорит с тобой языком обстоятельств и случайных встреч, языком встревоженной совести и мелочей, вдруг обретающих неожиданный смысл. Ты уже не сможешь оградить себя от людей с их нуждой, неустройством и одиночеством, не сумеешь оградить свой сон от чужой беды, свой обеденный стол от лишних ртов. Возникнут убытки там, где их раньше никогда не было. Но иначе никак нельзя, потому что не бывает другого, комфортного пути в Царствие Небесное. На этом пути всех терзает ураган Духа.
* * *В один из прозрачных и очень теплых вечеров, какие выдаются только летом, Ростислав встретил меня на ступеньках Гипромеза и взял за руку.
— Пойдем? — сказал он.
Я робко взглянула на него, и ответный взгляд его уже таких родных зеленых глаз вдруг показался мне каким-то особенным, нежным. И моя рука в его руке!
Мы не спеша побрели по аллее в сторону, противоположную нашему обычному маршруту. Я помню бледный букет первых звезд, едва различимых в вышине, и нас вдвоем под этим небом, словно под зонтом, ограждающим от назойливого городского гула.
— Пожалуй, я не должен говорить тебе этого прежде, чем сюда приедет мой друг, — вдруг тихо сказал Ростислав и остановился, повернувшись лицом ко мне. «Какие глаза, — подумала я. — В них сочетается несочетаемое — радость молодости с печалью зрелости. А порой что-то почти святое светится изнутри»…
— Ты ведь помнишь, я говорил тебе, какой у меня друг есть! — продолжил он.
Мне было не понятно, причем здесь этот друг. Либенко, что ли? Я вообще не очень ясно соображала в тот момент, потому что он впервые за все время нашего общения держал меня за руку. Последовало пояснение:
— Вдруг ты увидишь его, моего друга, и он тебе понравится больше, чем я.
Улыбнулся Ростислав при этом не очень весело.
Какой странный ход мыслей!
Он вздохнул:
— Но так хочется сказать это сегодня!
После этих слов мы какое-то время молча шли дальше. Аллея закончилась, незаметно перешла в полный суеты и вспыхнувших огней проспект Карла Маркса. По правую руку от нас возникло высотное жилое здание с большим гастрономом на первом этаже.
— Здесь живет Тоня, — сказала я, сама не зная, зачем. Тоней звали мою церковную подружку, которая жила в этом доме.
Он снова остановился и сказал тихо:
— Нина — Нина…
— Что? — спросила я, как бы немного рассеянно.
Что он сейчас мне скажет? И… неужели скажет?
Мне никто ни разу не говорил еще о любви. У меня были очень скромные кавалеры, кроме одного красавца по фамилии Солодкий. Редкая, конечно, фамилия и многообещающая. Звали его Прокофий, и этот Прокофий всегда утверждал, что я самая красивая девушка в городе, что он обожает таких вот миниатюрных и хрупких и что у меня туфельки, как у Золушки. Но все это были комплименты, а не выражение настоящих чувств.
