Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
О чем эти твои родители думали? – Он делает глоток.
Я обращаю молитвы к лесу упавших деревьев в надежде, что Брайен посмотрит из окна и увидит меня с голым англичанином. Да и Джуд тоже.
– Ты как из фильма, – думаю и говорю я одновременно.
Он смеется, и его лицо меняется, как узор в калейдоскопе.
– Но из дерьмового. Я уже несколько недель в парке ночую. За вычетом тех ночей, когда сажают за решетку, разумеется.
Тюрьмы? Он преступник? Похож.
– За что?
– Пьянство, необузданность. И нарушение спокойствия. Но вообще где это слыхано – арестовывать за необузданность? – Я с трудом разбираю его пьяную речь. – Ты вот обуздан, Пикассо? Хоть кто-нибудь обуздан? – Я качаю головой, он кивает. – Вот я и говорю. Спокойствия никакого нет, нарушать нечего. Я говорил этому копу: нет мира. Нарушать нечего. Чувак. – Он засовывает в рот две сигареты, прикуривает одну, вторую и затягивается обеими. Я такое впервые вижу. Из носа и рта одновременно валят клубы серого дыма. Потом он отдает одну сигарету мне, я беру, что еще мне остается? – А меня поперли из той понтовой художки, в которой ты не учишься. – Англичанин хватает меня за плечо, чтобы не упасть. – Ну и ладно, так или иначе послали бы, когда поняли бы, что мне на самом деле нет восемнадцати. – Я чувствую, насколько он плохо держится на ногах, и стараюсь встать понадежнее. Потом вспоминаю, что у меня в руке сигарета, подношу ее к губам, затягиваюсь и немедленно начинаю кашлять. Он не замечает. Вероятно, он пьян настолько, что готов разговаривать со столбом и принял за столб меня. Мне хочется отобрать у него бутылку и вылить.
– Мне надо идти, – говорю я, поскольку мне начало мерещиться, как Брайен с Джуд трогают друг друга в темноте. Везде. И я не могу это прекратить.
– Ага, – говорит он, не глядя на меня. – Ага.
– Может, и тебе стоит пойти домой, – говорю я и вспоминаю про парк и про тюрьму.
Англичанин кивает, и из всех частей его лица выпирает отчаяние.
Я иду, первым делом бросив сигарету. Через несколько шагов слышу: «Пикассо!» – и оборачиваюсь.
Он показывает на меня бутылкой.
– Я пару раз был моделью у одного на всю голову тронутого скульптора, его зовут Гильермо Гарсия. У него тучи учеников. Я уверен, что, если ты как-нибудь придешь, он не обратит внимания. Сможешь даже оказаться с моделью в одной комнате, как тот, другой Пикассо.
– Где? – спрашиваю я, он отвечает, и я несколько раз повторяю адрес в уме, чтобы не забыть. Хотя я не пойду, поскольку меня самого посадят за убийство сестры.
Она все это спланировала. Я уверен. Я знаю, что это замысел Джуд. Она уже давно на меня из-за мамы злится. И из-за ос. И наверняка нашла записку, которую писала маме, на дне мусорного ведра. И это месть. Скорее всего, она с самого начала зажала бумажку с именем Брайена в руке.
И весь осиный рой нападет на меня по ее указке, даже этого не осознав.
Я шагаю под гору к дому под ковровой бомбардировкой образами Брайена с Джуд, его всего опутали ее волосы, ее свет, ее нормальность. Вот чего он хочет. Вот почему воздвигал между нами забор. И пустил по нему электричество – чтобы защититься от меня, странного идиота не от мира сего. Я вспоминаю, с какой страстью целовал Хезер. Боже мой. Брайен так же целует Джуд? И она его? Из меня извергается звук, похожий на ужасного молотящего руками монстра, а потом наружу начинает рваться и вся эта омерзительная ночь. Я подбегаю к обочине и исторгаю из себя каждую каплю пива и противной сигареты, все отвратительные лживые поцелуи, пока от меня не остается лишь мешок, громыхающий костями.
Вернувшись домой, я вижу свет в гостиной, поэтому влезаю к себе в окно, которое всегда чуть приоткрыто, на случай если Брайен когда-нибудь захочет ко мне вломиться и накинуться на меня, о чем я все лето фантазировал перед сном. Я себе отвратителен. Эти мои желания.
(ПЕЙЗАЖ: Рухнувший мир.)
Я включаю у себя свет и кидаюсь за папиным фотоаппаратом, я всегда держу его под кроватью, но сейчас его там нет. Я разрываю комнату на куски взглядом и выдыхаю, только когда замечаю его на столе, он как готовая взорваться граната. Кто его переложил? Кто, блин? Или я сам его тут оставил? Возможно. Не знаю. Я бросаюсь к нему, открываю фотки. Первым идет снимок с прошлого года, в котором умерла бабушка. Большая круглая смеющаяся женщина из песка, она поднимает к небу руки, словно вот-вот взлетит. Она просто офигенная. Я кладу палец на удаляющую кнопку и жму на нее изо всех сил, давлю насмерть. Потом я открываю и остальные, и каждая следующая еще восхитительнее, необычнее и круче предыдущей, я стираю их все, одну за одной, чтобы в этом мире не осталось и следа таланта моей сестры, а только лишь мой.
Затем я крадучись прохожу мимо гостиной – мама с папой заснули перед телевизором с каким-то военным фильмом – захожу к Джуд, снимаю со стены портрет голого англичанина, разрываю его на мелкие кусочки и рассыпаю по полу, как конфетти. Затем я возвращаюсь к себе и берусь за рисунки Брайена – их так много, что рвать приходится целую вечность. Закончив, я запихиваю его останки в три больших пакета и прячу их под кроватью. Завтра я его выкину, всего, до последнего кусочка, с Дьявола.
Ведь он не умеет плавать.
Я столько всего сделал, а Джуд еще не вернулась! А уже на час больше, чем положено. Мне остается лишь догадываться. Но надо перестать воображать себе это.
Перестать держаться за его камушек и молиться, чтобы он оказался у моего окна.
Брайен не приходит.
История удачи. Джуд. 16 лет
Я буду выражать желание руками, как советовал Сэнди.
Воспользуюсь Оракулом.
Сяду за стол – то есть по традиции – и найду об этом Гильермо Гарсии/Пьяном Игоре/Рок-звезде мира скульптуры все, что смогу. Я должна сделать свою работу, причем обязательно из камня, и только он может мне помочь. Я таким образом достучусь до мамы. Я это чувствую.
Но первым делом я выжму до последней капли вот этот лимон – это заклятый враг обольстительного апельсина.
Чтобы любовь в сердце свернулась, лучшее средство – лимон на язык.
Мне просто необходимо убить это чувство в зародыше.
Встревает бабушка:
– О да, Он, с большой буквы О, и я не о мистере Гейбле. А об этом большом… плохом… британском… волке? – И она смакует последнее слово, пока не высасывает из него весь сок.
– Я не понимаю, что в нем такого, – мысленно отвечаю я. – Разве что приблизительно все, – добавляю я вслух.
И, не сдержавшись, я пытаюсь изо всех сил сымитировать его английский акцент:
– Такой болтун, человеку и слова вставить не даешь. – Улыбка, которую я не хотела показывать ему в церкви, берет власть над лицом, и я начинаю лыбиться стене.
Ох, Кларк Гейбл, прекрати.
Я запихиваю в рот половинку лимона, выталкиваю бабушку из комнаты и говорю себе, что у этого англичанина инфекционный мононуклеоз, герпес, гнилые зубы, то есть тройной запрет на поцелуи – как и у всех остальных классных ребят Лост-коува.
Вши. Страшные английские вши.
У меня от кислятины вся голова морщится, но бойкот снова действует в полную силу, так что я запускаю ноутбук и вбиваю в Оракул: Гильермо Гарсия и Искусство завтра в надежде отыскать мамино интервью. Но не везет. У журнала нет сетевого архива. Я принимаюсь искать картинки по имени.
И вижу вторжение гранитных гигантов.
Огромные люди-скалы. Ходячие горы. Взрывы выразительности. Я немедленно в них влюбляюсь. Игорь сказал, что у него не все в порядке. И по его творчеству видно. Я добавляю в закладки обзоры и статьи, ставлю работу, от которой у меня душа уходит в пятки и в то же время расцветает, на рабочий стол, после чего хватаю с полки учебник по скульптуре, так как уверена, что он там есть. Он совершенно потрясающий, его не может там не быть.
Я оказываюсь права, и вот я уже второй раз перечитываю его откровенно безумную биографию, которой место в бабушкиной библии, а не в учебнике. Я вырываю страницы из книги и вставляю их в этот и так уже распухший кожаный переплет, и тут открывается входная дверь, слышатся суматошные голоса, топот шагов в коридоре.
Ноа.
Жаль, что я свою дверь не закрыла. Нырнуть под кровать? Но я не успеваю, и они прокатываются рядом, заглядывая ко мне и глядя на меня так, будто я – женщина с бородой. И где-то среди этого счастливого гудящего роя спортивных и преждевременно заурядных подростков – мой брат.
Вам лучше сесть:
Ноа записался в спортивную команду Рузвельт-хай.
Правда, по кросс-кантри, а не футбольную, и Хезер в той же команде, но все-таки. Он стал членом группы.
К моему удивлению, через секунду брат разворачивается, заходит в мою комнату, и это все равно что если бы передо мной оказалась мама. Так было всегда – я светлая в папу, а Ноа темный в маму, но сейчас он стал просто жутко на нее похож, и поэтому у меня болит сердце. А во мне вообще ничего маминого нет и никогда не было. Когда нас видели втроем, наверняка думали, что я приемыш.
