Меир Шалев - Русский роман
Она спряталась среди японских слив «сацума» на участке Якоби и издалека подглядывала за любимым. В своей громоздкой защитной одежде он казался ей симпатичным медведем. Готовясь к выпасу своих крылатых коров, Маргулис перетаскивал ульи с одного места на другое, подсчитывал даты цветения и обдумывал будущие смеси ароматов. Низко пригнувшись, Тоня проскользнула за его спиной к рабочему сараю и вошла туда следом за пчеловодом. Он все еще оставался в тяжелой маске из сетки и ткани и потому не заметил ее.
Маргулис снял с полки улей, открыл его и стал внимательно проверять соты. Тоня видела его сосредоточенное и счастливое лицо. Он вытащил одну из восковых пластинок, окруженную взволнованно гудящим шаровым облаком рабочих пчел, стряхнул их обнаженной рукой, и лицо его засветилось. Дрожащими руками он положил на стол двух пчел, сцепившихся друг с другом в схватке, и разделил их с помощью двух спичек. Пчелы тут же снова набросились друг на друга, и он снова разделил их спичками. Так продолжалось, пока они не обессилели. Тогда он переложил их в специальную банку, в которой их разделяла стеклянная перегородка, повернулся, чтобы снять и положить на место маску, и попал в жаркие объятия Тони, которая стояла за его спиной.
— Тоня! — в ужасе прошептал Маргулис — Ты сошла с ума? Среди бела дня? Твой муж меня пристрелит. — Он решительно оттолкнул ее от себя, усадил на стул и стал угощать медом.
— Почему ложечкой, Хаим? Почему не как раньше? — капризно замурлыкала Тоня.
— Ты только что видела мой самый большой секрет, — словно не расслышав, улыбнулся Маргулис. — Примирение двух пчелиных цариц.
Тоня попыталась было вернуть его внимание к их собственному примирению, но Маргулис посмотрел на нее невинным голубым взглядом и увлеченно продолжал.
— В каждом улье есть только одна царица, — объяснял он, будто читая лекцию. — Это непреложный закон. Она определяет, сколько пчел будет в улье. Но перед началом весеннего цветения мне нужно как можно больше рабочих пчел.
— Ты говоришь, как заправский капиталист, — улыбнулась Тоня сквозь слезы.
Но Маргулис словно бы не расслышал ее шутку и не заметил ее муку.
— Я жду, когда появляются новые царицы, — продолжал он, — и, когда они набрасываются друг на друга, я их разделяю спичкой или щепочкой, медленно-медленно, очень терпеливо, пока они не устанут от драки и согласятся жить рядом и откладывать яйца в одном улье. Таким способом я получаю вдвое больше рабочих пчел, а значит — вдвое больше меда. Ты предпочла его, Тоня, так что сейчас тебе остается есть то, что ты сама себе наварила.
— Но при чем тут это, Хаим? — прошептала она, мягко выговаривая его имя, потому что думала о его медовых пальцах. — Зачем ты рассказываешь мне об этих пчелах?
Но Маргулис уже вернулся к своим дерущимся царицам и с бесконечным терпением принялся разделять очередную пару пчелиных маток, схватившихся не на жизнь, а на смерть, медленно успокаивая их тихими словами, и Тоня вышла из времянки, снова проскользнула через сад Якоби и побрела под небом цвета расплющенной серой жести, слыша одни лишь свои сдавленные всхлипывания да чавканье собственных сапог, которые то погружались в грязную жижу, то высвобождались из нее с тошнотворным чмокающим звуком.
Полускрытая густыми рядами кормовой капусты и первым цветением фруктовых деревьев, она пересекла участки ближайших соседей и тут увидела Эфраима и Биньямина, которые кружились в медленном вальсе среди валенсийских апельсинов. Вернувшись домой, она рассказал об этом мужу.
Рылов поспешил к дедушке. Его встревожили не возможные «отношения» между двумя парнями, а факт внедрения буржуазных танцев в ткань нашей трудовой и творческой жизни. Однако слух просочился, и в деревне начали поговаривать.
— Он просто учил меня танцевать, — оправдывался Эфраим, стоя перед семейным столом. — Я читаю ему стихи Пушкина и учу запрягать этих сдуревших рыловских лошаков, а он в обмен учит меня слушать музыку.
— Это не тот парень, который поймал Эстер, когда она упала с крыши? — спросил дедушка.
— Я не упала, — сказала мама. — Я спрыгнула ему в руки.
— Привел бы ты при случае своего Ионатана[78] к нам домой, чтобы мы могли с ним познакомиться, — предложил дедушка.
Ривка Пекер, дочь деревенского шорника, которая тогда только начала гулять с Авраамом, насмешливо выпятила толстые губы, а сам Авраам обозвал Эфраима и Биньямина «Штраусом» и «Матильдой», за что был немедленно награжден мокрой селедкой, сунутой ему за шиворот под рубашку.
«Я пригласил его к нам на ужин в канун субботы, — объявил Эфраим назавтра. — Он ест все, что подают».
Авраам начал чихать уже за несколько минут до прихода Биньямина, и все заулыбались, поняв, что «йеке» несет букет нарциссов.
Моей маме было тогда восемнадцать лет. Она с детства готовила для всей осиротевшей семьи. Теперь она с любопытством рассматривала рыловского «недотепу», который умело управлялся с ножом и вилкой, но почему-то выронил собранные в вади цветы прямо на белые носки, которые она надела специально к его приходу. Ее тело помнило силу его рук и теплое дыхание его рта на оголившемся животе. С того дня, как она упала с крыши в его объятья, они сталкивались много раз, но он всегда опускал глаза при встрече. От воспоминания о звонком раскачивании ее ног в колоколе платья у него мгновенно пересыхало во рту, и он боялся, что не сможет выдавить из перехваченного горла даже простое «Привет».
Биньямин знал, конечно, что Эстер — девушка Даниэля Либерзона, самого лучшего волейболиста в Долине, который постоянно сопровождал ее на танцах и был сыном того самого Элиезера Либерзона, что каждый месяц собирал всех молодых спортсменов деревни, чтобы обрушить на них очередную лекцию о великих целях и задачах Рабочего движения.
Он ел, низко наклонив голову и уставившись в тарелку, и глотал суп совершенно бесшумно. Казалось, он все время что-то обсуждает сам с собою, потому что сразу же после ужина он встал, как будто вдруг твердо решил, что такой случай может больше не представиться, и попросил у дедушки разрешения «погулять с Эстер».
«Об этом спрашивают у девушки», — сказал дедушка. Он посмотрел на Биньямина и на свою дочь. Увидев новую пару, он всякий раз задавался вопросом, когда и почему их любовь даст непременную трещину.
Они вышли в поле, а Эфраим бесшумно шел за ними, словно на привязи, и видел, что они долго идут в полном молчании. Наконец Биньямин поднял глаза к небу и сказал низким, изменившимся голосом: «Много звезд».
«Море, — согласилась мама и положила руки ему на плечи. Она была намного выше ростом. — Скажи, Биньямин, — она заглянула в его глаза, — правда, что у вас колбасу любят больше, чем мясо?»
«И в следующий четверг она попросила Эфраима пробраться на британский аэродром и стащить из кантины сосиски, потому что Биньямин опять придет к нам ужинать, — а сейчас и ты кончай свой ужин, Малыш, и ничего не оставляй в тарелке».
Дедушка вздохнул. «Вот так началась любовь твоих родителей», — сказал он. Любовь босоногой девушки, «миркинской дикой козы», с ее длинными косами и длинными ногами, в карих глазах которой сверкали зеленые и желтые искры, и вежливого, неуклюжего, косноязычного молодого паренька из Баварии, чья золотоволосая голова едва достигала плеч любимой девушки. Вид тяжело шагающего Биньямина и прыгающей вокруг него Эстер забавлял всю деревню. Были, однако, и разговоры о том, что эти двое «не подходят» друг другу — как «в смысле физическом», так и вообще, в смысле отношений «дочери Миркина» с «каким-то немецким парнем, который не впитал высокие идеалы Движения прямо с материнским молоком».
У деревенских были и более практические соображения. Давно имея дело с коровами, они знали, что у любви есть также наследственная сторона, и перспектива скрестить дочь Миркина с сыном Либерзона возбуждала их воображение и надежды.
Даниэль с детства привык, что его отец и мать непрерывно обнимаются, не сводят глаз друг с друга и после обеда всегда торопятся выйти из-за стола, чтобы укрыться на полчасика для послеполуденных отдохновений, страстность которых никому в доме не давала заснуть и так пугала всю дворовую живность, что даже куры у них неслись реже обычного. И он то ли не хотел, то ли не мог опознать первые приметы угасания маминой любви.
«С ним случилось самое страшное, что может произойти с мужчиной, — сказал однажды Ури, когда мы разговаривали о моей матери. — Он потерял понимание и уверенность, а с ними — и всю свою привлекательность».
Даниэль был обречен пройти страдальческий путь всех отвергнутых влюбленных. Это было похоже на ампутацию. Когда он потерянно и печально шел к нашему дому, его провожали сочувственные взгляды. Поначалу он еще плакал и умолял, но потом окончательно умолк и только ночи напролет лежал в высокой траве напротив миркинской времянки да высматривал сквозь стебли, не мелькнет ли в освещенном окне любимый силуэт. Через несколько недель дедушка заметил, что трава по ту сторону улицы в одном месте растет особенно густо, как будто под протекающим краном. Ночью он пошел посмотреть, что это течет, и обнаружил там несчастного Даниэля, истекавшего беззвучными слезами.
