Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма
– «Пылесос», - пояснил Жарынин, указав на панно. В зале стоял тот особый столовский запах, который можно сравнить с пищевой симфонией, где есть главная тема (сегодня это были, несомненно, щи), но при этом имеется множество иных мотивов и вариаций. Так, с раздачи тянуло еще жареной курицей, подгоревшей творожной запеканкой, ванильной подливкой… Доносился и тяжкий дух застарелой кухонной неопрятности.
Обычно на таких пищевых стадионах слышен неумолкающий гул голосов, звон тарелок и скрежет ложек. Однако тут питались старые люди, и поэтому было почти тихо. Ветхие, погруженные в предсмертную полудрему, они ничего вокруг себя не замечали и даже насыщались точно во сне. Впрочем, несколько еще бодрых ветеранов с живым интересом вскинулись на вошедших новичков и зашелестели, обмениваясь впечатлениями.
Кокотов успел заметить, что некоторые из ипокренинских обитателей одеты неряшливо: в какие-то залоснившиеся халаты, кофты, блузы… Другие же, напротив, нарядились с отчаянным нафталинным щегольством и музейной изысканностью. Андрею Львовичу бросилась в глаза изящно высохшая старуха в кремовом платье и белоснежном тюрбане. Она сидела за столом в одиночестве, высоко подняв голову, аристократично выпрямив спину, и подносила ко рту ложку плавными королевскими движениями.
– Ласунская, - шепнул Жарынин, перехватив взгляд соавтора.
– Быть не может!
– Она!
А навстречу им уже спешила, по-утиному переваливаясь, сестра-хозяйка, низенькая и очень толстая женщина в белом накрахмаленном халате. Ее улыбчивое румяное лицо покоилось на пьедестале из трех подбородков.
– Ах, Дмитрий Антонович! - воскликнула она. - Давненько вы у нас тут не были! Куда же мне вас посадить?
– Полностью доверяюсь вам, Евгения Ивановна! - сказал Жарынин с чуть внятной обольстительностью.
– Вам ведь там, где потише, и чтоб не приставали? - спросила она, принимая игру и кокетливо закатывая глаза.
– Вы же понимаете… Заговорят насмерть!
– Я вас всегда понимаю, Дмитрий Антонович! - уже почти призывно засмеялась Евгения Ивановна.
– Какая редкость - женское понимание! - тяжко вздохнул режиссер.
Вникая в разговор, Кокотов внезапно озадачился: а что, собственно, Жарынин будет делать с этим женским шаром, если флирт дойдет до своего естественного финала?
– А вон, столик у колонны! Как для вас держала! Там сейчас Ян Казимирович. Он, конечно, не молчун, но меру знает!
– А кто еще там сидит?
– Жуков-Хаит. Но он сейчас Жуков и почти не разговаривает.
– И всё?
– Нет, еще Меделянский, но он в Брюсселе. Судится.
– Меделянский? - встрепенулся Кокотов.
– А вы его разве знаете? - удивился Жарынин.
– Конечно. Он даже у меня на свадьбе был.
– Обещал, если выиграет процесс, всех будет поить шампанским целую неделю! - восторженно сообщила Евгения Ивановна.
– Значит, уже и до Брюсселя дошло? - изумился Жарынин.
– Да, до самого что ни на есть Брюсселя!
– Что дошло? - спросил заинтригованный Кокотов.
– Не «что», а «кто». Змеюрик.
– Что вы говорите?! - поразился писатель.
– Ну, дай-то бог! - кивнул режиссер. - Кстати, совсем забыл: это мой соавтор - Андрей Львович Кокотов. Автор знаменитого романа «Полынья счастья»!
– Ой, а я читала! - по-девчоночьи зарделась сестрахозяйка, причем покраснели только складки шеи, а густо напудренное лицо осталось белым. - Но ведь это, кажется, иностранная женщина написала?
– Совершенно верно: Аннабель Ли. У вас прекрасная память!
– Да, точно - Аннабель. Фамилию я не запомнила - очень короткая… - Вдруг она задумалась: - А как же так получается?
– Ах, бросьте, Евгения Ивановна, если вы завтра подпишете меню - «Евгений Иванович», вы же от этого мужчиной не станете!
– Не стану… - изумилась она, с недоумением глядя на Кокотова. - Ну надо же!
– Только - ни-ни, никому! - предупредил режиссер, приложив палец к губам. - Художественно-коммерческий секрет!
– Ну что вы! Я же понимаю! - посерьезнела сестрахозяйка, и ее глаза блеснули тайной.
– Значит, у колонны? - переспросил Жарынин.
– У колонны! - подтвердила она, и это прозвучало как отзыв на пароль.
Соавторы двинулись через зал. Старики и старухи замирали с ложками в трясущихся руках и провожали их слезящимися любопытными глазами. Многие узнавали режиссера и радостно кивали или махали сморщенными ладошками, он же в ответ дружественно раскланивался, точно эстрадная звезда, уловившая в зрительном зале знакомое лицо. Кокотов, все еще чувствуя спиной изумленный взгляд Евгении Ивановны, прошипел, не разжимая губ, как чревовещатель:
– Что вы себе позволяете?! Кто вас просил?!
– Вы о чем?
– О «Полынье счастья». Я вообще не афиширую эту сторону моей творческой жизни!
– Да ладно… Что вам, жалко? Зато у бедной Евгении Ивановны теперь есть тайна. Представляете, как нужна тайна женщине с такими формами?
– Представляю…
– А вон, видите старика? Вон - залез пальцами в компот! Позёмкин. Лучший Отелло соцреализма. Любимец Сталина.
– Да что вы?
– А там, у панно, видите - руками машет? Савелий Степанович Ящик - знаменитый коммерческий директор всех джазовых банд!
Андрей Львович узнал старичка в костюме-тройке и пляжных тапочках, встреченного ими у входа по приезде.
– А вон, взгляните, старушка в кимоно. Спит. Горлицына. Лучшая кинодоярка сороковых! Говорят, была любовницей Берии. Ну, и вообще…
– Не может быть! - оторопел, забыв обиду, Кокотов и снова почему-то посмотрел на старуху в тюрбане: - Это и вправду Ласунская?
– Да, мой друг, Ласунская! Самая красивая женщина советского кино. Из-за любви к ней застрелился генерал Битюков, - Боже, Вера Ласунская! - ахнул Кокотов. - А ведь какая была!…
– А что ж вы хотите?! Старость, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, - это сарказм Бога.
– Но ведь ей сейчас…
– Ну и что? К столетию Пушкина в степях отыскали ту самую калмычку… Помните, «Прощай, любезная калмычка…»?
– Шутите?
– Факт. Почитайте Бартенева!
– Да я вроде читал…
– Эх вы, вроде!
Соавторы подошли к четырехместному столу у колонны. Там сидел миниатюрный старичок, похожий на внезапно состарившегося подростка. В отличие от своих соратников по закату жизни одет он был, на первый взгляд, вполне современно: клетчатый пиджак модной расцветки, сорочка с высоким воротником, вишневый шейный платок… Однако при внимательном взгляде становилось очевидно, что пиджаку с пуговицами, обтянутыми вытершимся бархатом, по крайней мере лет сорок. Просто мода, как известно, ходит по кругу, подобно ослу, привязанному к колышку.
