Станислав Олефир - Колымская повесть
Везде клочья ломкой оленьей шерсти, под которыми проглядывают отпечатки когтистых орлиных лап и мелкие мышиные строчки. Полевки живут под огромным, похожим на морскую звезду, выворотнем и в набегах к оленю протоптали, наверное, тысячу дорожек.
Получается довольно любопытно: здесь полевки грызут оленя, там олень ест полевок. И никто ни на кого не в обиде…
Иду больше часа, но оленьего стада нет и в помине. Несколько раз встречались глубокие лосиные следы, есть наброды зайцев, соболей, белок, росомах. Оленьих нет и единого, хотя не далее, как сегодня утром, Толик говорил, что их стадо пасется всего лишь в трех километрах от стойбища.
Наконец, одном из распадков замечаю давние оленьи копанки. Здесь же натыкаюсь на эвенские могилы. Из перемешанного оленьими копытами снега выглядывают два тяжелых растрескавшихся от времени креста. Один стоит прямо, другой так наклонился, что видна только верхняя перекладина. И здесь на перекладинах крестов пристроены грубо вырезанные из тополя птички…
Нужно будет спросить моих хозяев, охраняют ли эти птички от посягательств медведей? То, что не помогают от зайцев, хорошо видно и так. Зайцы набили к могилам глубокую тропу, срыли вокруг весь снег и иззубрили корешки густо поднявшейся на переворошенной земле пушицы.
Оленьи копанки всё свежее. Скоро вдали затемнели лежащие на снегу лиственницы. Вчера пастухи начали строить здесь кораль-калитку. Для этого у подножья сопки, вершина которой скрывается где-то за облаками, срубили десятка три лиственниц и сладили полукруглый забор с проходом-калиткой посередине. На утоптанном снегу стоят трое нарт, на которых сложены подклеенные камусом лыжи, топоры, пила-ножовка, ящик с гвоздями, какие-то мешки и свертки. Здесь же темнеет провалившееся до земли кострище. Везде свежие щепки, лиственничные сучья и ветки, россыпь оленьих катышков. Оленей по-прежнему нигде не видно, лишь во все стороны тянутся набитые ими тропы. По какой из них можно добраться до оленьего стада — понять невозможно.
Чуть посидел на нартах, затем прикрепил к торбасам лыжи и, прихватив топор, покарабкался на сопку заготавливать жерди. Можно найти подходящие лиственницы и в долине, но оттуда тащить их к коралю тяжело. А здесь: проложил лыжню и кати по ней со срубленным деревом на плече, словно по рельсам. Главное, удачно сбросить его, когда окажешься внизу. Чем дерево тяжелее, тем выше скорость, и оно может так тебя разогнать, что не соберешь и костей.
Топор мне нужен всего лишь на всякий случай — обрубить нижний сук или корень. Для того, чтобы свалить сухую лиственницу, достаточно плеча. Облюбуешь подходящую сухостоину, раскачаешь ее с одной стороны, затем с другой, водрузишь на себя и — вниз. Только кусты мелькают.
Я уже навалил рядом с каралем целую гору сухостоя, когда, наконец, подъехали на оленях Абрам и Толик. Поздоровались со мною за руку, хотя виделись каких-то два часа тому назад, привязали оленей к нартам и включились в работу.
Вместе крепим стойки, вырубаем затеси, подгоняем перекладины. Толик делает все аккуратно, словно эта калитка нужна ему не на один день, а добрый десяток лет. Одна жердь ему коротковата, другая — слишком крива, третья с гнильцой. Все время крутит носом, перебирая злосчастные жерди, словно спесивая невеста женихов.
Абрам — совсем другое дело. Ему — косо — криво — лишь бы живо. Гвозди у него то и дело сгибаются, лесины торчат куда попало, зато ворочает, словно медведь, и сам восторгается своей удали.
Давно сброшены малахаи и куртки, все мы с ног до головы запорошены снегом и кусочками коры. У меня от такой работы начали подгибаться колени и, спускаясь с лиственницей на плече, я несколько раз упал. Им же хотя бы что. Успевают, и работать, и курить, и разговаривать. Разговор все время кружит вокруг могил, что рядом с нартовой дорогой. Оказывается, там похоронены попавшие в лавину пастухи. Здесь почти с каждого склона по весне сходит добрый десяток лавин. Лишь потянет теплым ветром, снег становится тяжелым и скользким. Срываясь даже от вороньего крика, обнажает сопки от вершин до самих подножий.
В это время лисицы и зайцы предпочитают устраиваться на отдых где-нибудь в долине, снежные бараны и дикие олени обходят крутые скаты стороной, а вот домашние олени нередко гибнут. Два года тому назад в соседней бригаде лавина накрыла, чуть ли не половину стада. Самое обидное, что погибли лучшие олени. Ведь впереди стада всегда идут сильные и упитанные животные, а тощие плетутся в хвосте.
Абрам с Элитом ездили туда на выручку, но помогли мало. Попавшие в лавину олени быстро портятся. Уже на второй день мясо начинает пахнуть порохом, а шкура расползается, как гнилая. Даже оставшиеся в живых олени, после того, как их откопают, скоро погибают. «Мы отрыли важенку, — вспоминает Абрам, — живот у нее вот такой большой. Наверное, два олененка родила бы. А она шагов десять прошла, легла набок и скоро подохла. Снег, знаешь, в лавине какой! Топор не берет! Мы сначала пробовали оленей откапывать, потом отрубили ноги, что из снега выглядывали, а остальное бросили. Росомахи с медведями все лето мясом отъедались. Совсем жирные стали».
— А когда погибли те пастухи, что в распадке похоронены, оленей много пострадало? — интересуюсь я.
— Не-ет, — отвечает Абрам. — Они совсем без оленей были. Просто возвращались от стада, их и накрыло. Только один рюкзак из снега выглядывал. Вот по нему и отыскали. У Сережки горностай все лицо совсем обкушал, а Зыбин совсем целехонький. Рядом и похоронили.
Оказывается, я вел себя возле могил, как последний варвар. Отгреб снег в сторону, поправил расползшиеся жерди, которыми были обложены могилы, даже натоптал от могил к нартовой дороге тропу. По давнему обычаю возле могилы ничего нельзя трогать. Там уже поселились разные мыши, бегают соболи, зайцы, горностаи. Теперь я их напугал, и звери за это могут мне отомстить. У эвенов к мелким животным относятся с большим уважением, поэтому в стойбище никогда не увидишь прирученного зайца или бурундука. В следующий раз мне нужно оставить возле могил немного мяса, рыбы и еще чего-нибудь вкусного. Главное же, никогда больше не трогать могил.
…Наконец, почти стометровая изгородь с проходом-калиткой посередине готова. Абрам с Толиком в очередной раз закурили и, сидя на нартах, принялись рассматривать через бинокли вершину сопки, у подножья которой мы строили изгородь. Я тоже посмотрел вверх, но ничего кроме кустов ольховника да пары заячьих троп не увидел. Вершина сопки спряталась за облаками и, что там творится, не рассмотреть даже через самый сильный бинокль.
Абрам докурил сигарету, выдернул из снега свою мокан (палка, при помощи которой пасут оленей) и, скомандовав: «Пошли!», покарабкался на сопку. Снег на склоне совсем неглубокий, к тому же плотный. Абрам впечатывает в него свои торбаса, и мы с Толиком идем по его следам, как по ступенькам. Через полчаса наткнулись на первую оленью тропу. Она начиналась в темнеющей далеко под нами лиственничной гриве и уходила, казалось, к самой вершине сопки.
