Михаил Елизаров - Мы вышли покурить на 17 лет…
До середины осени я тренировался беспризорником, во что горазд. В октябре Владимир и Виталии будто заново меня увидели. На трех новичков каждую неделю убывало два-три ленивца. На таких не стоило тратить время и опыт.
К тому моменту я окреп и уплотнился. Из тела ушла плюшевая мягкость. И лежа, я работал с весом в шестьдесят кило.
Я зашел в подсобку к Виталию, чтобы рассчитаться за следующий месяц. Он принял деньги, а затем вытащил книгу. Джо Вейдер «Система строительства тела». Учебно-методическое пособие. Перевод с английского. Москва. Издательство «Физкультура и спорт», 1991 год. 112 страниц. Иллюстрации. Мягкий переплет. Энциклопедический формат…
Я еще не понимал, что вижу культуристский гримуар. Глянцево-багряная обложка с черным гипсовым бюстом самого Вейдера.
— Даю на три дня. Прочтешь, сделаешь выписки…
— Купить можно?
Они переглянулись, Владимир и Виталий.
— Нужно, хлопчик… До этого момента, считай, что ты не тренировался. Без системы далеко не уедешь. Потому ты и массы не набрал…
В моей жизни появились новые имена. Той осенью была античная литература. Софокл, Вергилий, Цицерон, Том Платц, Рич Гаспари, Ли Хейни.
Я вызубрил его от корки до корки, мой атлетический гримуар.
У местного коробейника заказал пару десятков упаковок порошковой смеси «Малютка» с толокном. Заваривал ее в кастрюле, остужал, цедил. В пластиковой баклажке приносил в зал эту толоконную бурду, питал себя в перерывах между подходами.
С Вейдером я стал на темную сторону силы, и дело пошло быстрее. К следующему лету я прибавил к числу Зверя полпуда каменных мышц. Вытолкнул в жиме лежа вожделенную сотню. С ней же и присел. В становой тяге оторвал сто двадцать кило. Бицепс увеличил до тридцати семи сантиметров, объем груди расширил до ста восьми…
К лету заново отросшие волосы собрались в куцый хвост. Тяжелый Владимир спросил с неудовольствием: — В семинарию собрался? — он не жаловал патлатых.
Начиная с июня, каждые выходные один или в компании я ездил на водохранилище. Все надеялся увидеть ту, со шрамом, чтоб показать, как я преобразился. Нет, разумеется, я оставался худ, но природа худобы была качественно другая — тугая, жесткая.
За год я не пропустил ни одной тренировки. Как иные с головой уходят в пьяный загул, так я ушел в железо. Забросил сочинительство стихов и песен — весь ум расходовался на тренажерный зал.
В то лето мы еще поехали нашей школьной компанией в Крым. Я обмирал от мысли, что мышцы не простят мне трехнедельного безделья, сбегут, точно постельная утварь от неопрятного Чуковского грязнули: — Ты один не занимался!..
В курортном Судаке я часами болтался на турнике и брусьях.
Былые одноклассники сетовали, что из нежного поэта я превращаюсь в обычное здоровое тело. Да я и сам заметил, что мы больше не совпадаем интересами. Они обсуждали Толкиена, Муркока и Желязны, скупали на барахолке сорное фэнтези издательства «Северо-Запад», слушали «Аквариум», пели под гитару про «что такое осень». Я рассказывал, что в нашем зале тренируются близнецы, которых мы называем Эник и Беник. Чудаковатые — качают только грудь и руки на показуху телкам, а ноги и спину не качают — разве так можно?!. А вот еще история: однажды в зал спустился мускулистый карлик. Поставил на стойки двести двадцать килограммов — и сел с ними. А весу в этом Гимли — все ничего, как говорится, меньше лютика…
В торжество Нового девяносто третьего года мой школьный друг Вадюха пьяно хныкал у меня на каменном плече: — Ты божью искру променял на трицепсы…
— Какая на хер искра? — Я утешал. — Мы вышли покурить на семнадцать лет, когда возвратились вместо дома — зима? Ебеньщиков какой-то!
— Была, была искра… — вздыхал и хныкал.
За пятьдесят долларов я купил у местного коробейника пятилитровое ведерко «Мега-Масс» — импортную порошковую смесь, богатую белком, и коробку ампул «метилтестостерона». Колол себя сам.
К концу третьего курса из прежней жизни оставались только длинные волосы. Рука на них не поднималась. Я весил восемьдесят два килограмма. Бицепс, голень — сорок один сантиметр, бедро — шестьдесят четыре, грудная клетка — сто шестнадцать. Жим лежа на раз — сто тридцать кило. Приседание — сто сорок. Становая — сто шестьдесят.
Виталий, глядя на меня, слезился, как умиленный родитель: — Выполняешь нормативы на первый разряд. Володька, посмотри! Сделали-таки из дрыща человека! Еще бы клок этот пиздячий состриг, — имелся ввиду мой хвост, — был бы нормальный пацан. А то на неформала какого-то похож или пацифиста…
Кто-то из «братвы» за меня вступился: — Оставь гуманитария. Он на Жана Сагадеева похож, — кажется, это сказал Коля Добро. — На солиста группы «Э.С.Т». Ты ж на гитаре рубишь? — спрашивал меня, уточнял.
— Рублю…
— Металл?
— Ну!.. — кивал, кривил душой. Металла сроду не играл и даже собственное: «Мы вышли покурить…» забросил.
Коля Добро (такая настоящая фамилия — Добро), Гена Колесников, Юр Юрич — наверное, они и были той самой «братвой».
Из моего двухтысячного с десятилетним гаком далека я так их называю, потому что у меня нет другого слова. Новые ушкуйники, одновременно и купцы, и бандиты. И все же они не вписывались в те плоские клише, которые покажет с годами позже русский кинематограф. Не мясо, не бритые быки в красных пиджачных тряпках.
Из музыки предпочитали Nirvana и Red Hot Chili Peppers. Именно от «братвы» я узнал о «Черном Обелиске» и «Э.С.Т».
Коля Добро неизменно приносил сатанинской мощности «Шарп» и заводил что-то ураново-тяжелое. Коля кроме прочего был и мастером спорта по боксу — отсюда почти индейское прозвище Добро с Кулаками. Для него бережливый Виталий выволакивал из подсобки боксерский мешок из рыжей, цвета коровы, кожи, цеплял на крюк. А после прятал — не для всех мешок.
Под эстовскую «Катюшу» я растил бицепсы…
Начитанный Юр Юрич любил подманить разговором пытливого Виталия и полчаса втирать ему о Юкио Мисиме — японском писателе, самурае-культуристе, совершившем харакири. Когда взволнованный чужой трагедией Виталий тосковал: — Вот бы плакатик Юкио Мисимы нам в зал, — Юрич говорил правду до конца: — Плакат достанем, не проблема! Но знай, Виталин, Юкио Мисима был пидор! Так доставать плакатик?! — и улыбался, глядя, как вытаращенный Виталий плюется и открещивается от Мисимы, словно от черта.
А Юр Юрич был самый старший, с орденом Красной Звезды за «пражскую весну». Служил там в шестьдесят восьмом, и подавлял. Чехов не жалел. Вспоминал лишь двоих солдат из взвода, которых революционные чехи исподтишка положили выстрелами мелкашки.
