Михаил Веллер - Мое дело
При первом сеансе я скрывал удивление, что и вправду получается.
11.
Литература нуова
Студент падает на проблеск будущего, как чайка на рыбку. Огнеопасный материал всех революций, а как же. Не так, как прежде!
Наши представления о том, каковой надлежит быть литературе, терпели крах, крах был похож на кирпичные обломки и пыль в проломе стены соцреализма, и представления устремились в сияющую и зияющую брешь в крамольные пейзажи.
В шестьдесят шестом году впервые в СССР вышел однотомник Кафки: затертый, он передавался у нас по рукам.
В «Иностранке» появился «Чужой» Камю: мы оволосели; мы цитировали.
«Новый мир» выдал «Золотые плоды» Натали Саррот! Вот это было нечто. Вот о таком мы раньше не слыхали.
И тут же старик Катаев в том же «Новом мире» публикует «Траву забвения», и народ открывает рты. Это — тот самый Катаев? который белеет парус одинокий? не может быть!, во дает!.. Мовизм, говорите, изобрел?
Первые переводы рассказов Кортасара. Аж обалдение. «Аксолотль». «Остров в полдень». Ни хрена себе — как можно писать…
Марселя Пруста желающие читали в издании «Асайегша» 1934 года в переводе Н. Рыковой: библиотека сохранила.
Грянула толстенная книга идеолога-правдиста Юрия Жукова «На фронтах идеологической борьбы», и глава «Фронт литературы» рассказывал столько нового! а на шелуху эпитетов можно внимания не обращать.
Не понимая, не ощущая — передние из нас выдвигались за идеолого-эстетические границы советского искусства..
12.
Не так, как раньше,
Четыре койки в одеялах, четыре граненых стакана на столе. Голая лампочка на шнуре, газетка вместе скатерти, батон, плавленый сырок, бутылки.
— Всем понятно, что писать так, как писали раньше, нельзя.
— Да изобрести новое невозможно! Все уже было! Охота была выеживаться только ради того, чтоб выежиться и показать всем, как это можешь?!
— М-дэ… Если уже римские поэты писали любой модерн, хоть фигурами, хоть анаграммами, хоть как, так чего…
— Погодьте, мужики. Стерн написал своего «Тристрама Шенди» вообще когда, и ни фига, Пушкин восхищался. Чистенький авангард.
— Давай — чтоб новое получалось хоть иногда!
Звяк, бульк, хэк, чавк. Огонь, дым, выдох, сизое облако.
— Да пойми ты. Я не хочу задумываться, чтобы понять, как это вообще надо понимать! Я хочу задумываться, чтобы понять вместе с писателем, как жизнь устроена, почему люди страдают, а не как рассказ устроен!
— Про белого бычка. Жил-был козлик. Текст должен бить в лоб! промеж рогов! чтоб застопорить тебя, выбить из обыденки, дать кайф тебе поймать!
— В общем, писать надо или то, чего еще никто не писал, или то, что писал — но так, как еще никто не писал.
— А иначе нет смысла. Победитель получает все!
…Делать то, чего еще никто не делал. Сказать свое и только свое. Вот такая форма, вот такие найдены слова, вот такая открыта истина. Дружными рядами пусть шагают рядовые.
13.
Камчатская истина
Летом после третьего курса, добравшись на спор до Камчатки, я прожил неделю, переводя дух, в комфорте общежития Петропавловского пединститута. Эту неделю я натаскивал абитуру к экзаменам по литературе и языку, слух прошел по этажам, а они мне оплачивали коечку девяносто копеек в сутки, кормили, а вечером с собой поили. Я был играющий тренер и свадебный генерал из своей деревни.
Я солировал, как попугай Кеша. Я говорил об умном, красиво и бесконечно. Мы пили. Абитуриенты переглядывались и кивали.
Очередные несколько сдали на четыре и пять. И хорошо проставились. Мы гульнули. Я говорил о смысле жизни и великой миссии литературы. Потом все пошло всмятку, потом попадали.
Утром — во рту эскадрон ночевал. Голова взрывоопасна. Плавно, без толчков, несу тело к умывалке.
Из двери в коридор — юные звонкие голоса вчерашних абитур-собутыльников:
— Какой мужик! Сколько знает!
— Не голова, а Дом Советов! Я вообще не представляю, как он столько помнит!
Голова не болит. Тело прямое, легкое. Стою у стеночки, слушаю глас народа о себе. Оценка совпадает с адекватной самооценкой. Умиляюсь. Вот ведь серые же семнадцатилетние пацаны — а доходит до них, ценят. И я, значит, ясно говорил. Они продолжают:
— Нет, ну гигант. Это же надо — столько анекдотов помнить!!!
Это все, что они восприняли. Я и не думал про анекдоты…
Голова разламывается. Тошнит. Кряхтя, втаскиваюсь в умывалку и пью из-под крана, мочу голову… Я впервые понял, чего стоят отзывы публики…
14.
Знать
Когда в первый раз в двухтомной сиреневой «Антологии американской новеллы» я прочитал заключительную фразу рассказа Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей», меня заколотило.
Раз за разом погружался я в трехстраничный шедевр Шервуда Андерсона «Бумажные шарики»: один из гениальных рассказов мировой новеллистики. Поздней до меня дошло, почему возненавидели и пытались высмеять Хемингуэй и Фолкнер поддержавшего их в молодости мэтра Андерсона: они так не могли.
«Легкое дыхание» Бунина я буквально разъял по символам, следуя Выготскому. В 1916 году в Васильевском Бунин был бриллиантовый новеллист.
Вне стен филфака объяснили мне, чем отличается «Станционный смотритель» от прочих «Повестей Белкина»: модерный и бытовой авторский апокриф, притча о блудном сыне наоборот.
Все нормальные приличные люди, того времени читали Брэдбери. У него есть дивные рассказы, тонкие, изящные, мудрые. Мне не хватало в них только новизны и необычности формы.
Я ходил на третий этаж Эрмитажа в залы современной живописи. Я пытался осознать ту грань, до которой Ван-Гог остается великим художником, и это мне понятно, а за которой величие Леже или Брака уже требует некоторой моральной подготовки. В гостях я впервые увидел альбом Филонова.
Вышла третьим (четвертым?) экраном «Мольба» Абашидзе.
Дос Пассос написал «Соединенные Штаты» контрапунктом.
Я ходил в Академию Художеств по соседству и придавал, как называются те или иные цвета.
И пытался читать и понимать людей: по походке, жестам, лицу, интонациям — характер и жизнь; есть такое упражнение.
15.
Мой первый рассказ, который рассказ
Он называется «Последний танец». Он включается во все сборники переизданий моих рассказов. История его появления на свет подробно изложена в мини-повести Шализе «История рассказа». Которая вошла в «Долину идолов», «Разбивателя сердец» и др.
Такая штука. Неохота, стыдновато было мне в великую и лучшую в СССР студенческую стенгазету «Филолог» писать просто приличный рассказ. Мне оказали честь старшие, звезды филфака: пригласили, предложили.
