Михаил Веллер - Мое дело
6.
Из песни слова не выкинешь
Вообще-то университет начался с картошки в колхозе. Поступившую абитуру сунули на поля Оредежского совхоза. Еще до занятий — со второго сентября. Это был самый счастливый сентябрь в нашей жизни. Груз выпуска и супергруз поступления позади, пять лет студенчества — филфак ЛГУ!!! — обеспечены. Мы копали, пили и пели. Копали весь день, пили по возможности и пели по вечерам. Когда не пили — все равно пели.
Мы еще не понимали, что это поэзия. Да не думали. Да просто человеку петь потребно.
Это никогда не исполнялось официально. Не звучало по радио (или мы не слышали). Не выходило на пластинках (или мы не знали). Мы не называли это «бардовская песня», или «самодеятельная», или «авторская». Никак не называли. Просто пели.
Это была неофициальная культура. Внеофициальная. Неподцензурная. Внеидеологическая. По своей охоте. Для людей.
Это не был протест или контркультура. Это была культура вне директив, и только.
Это был Окуджава. Высокую поэзию «Неистов и упрям, гори, огонь, гори…» мы поняли позднее. «Вы слышите, грохочут сапоги!» — пели мы вместе с интеллигенцией страны. Суть поэзии словами и мелодикой входила в нас через поры — с воздухом, с закатом, с костром, с глазами тех, кто рядом.
Это был Городницкий. «Кожаные куртки, брошенные в угол». Да — мы были патриотами! «Над Канадой, над Канадой солнце низкое садится…»
Нормальные человеческие ценности ложились в нас вместе с запахом родной земли, раскисшей от дождей. С кислым до изжоги хлебом местной выпечки, с восторгом наступившей прекрасной жизни.
7.
Первая фраза
Куратором нашей I группы (всего их было три на нашем I курсе русского отделения) был Владимир Викторович Колесов — тридцатилетний доцент: роговые очки, ранние маленькие залысины, ирония и доброжелательность, любимый ученик бабки Соколовой. В тридцать четыре он стал доктором и профессором, в тридцать пять возглавил кафедру русского языка.
— Коллеги, — обратился он на первом же семинаре, — напишите на отдельном листе одну фразу. Любую, свою, придумайте. Есть? Сдавать не надо. Сохраните. Перечитайте через год — и увидите, какой она покажется вам напыщенной, надутой, претенциозной. Помяните мои слова.
Я перечитал тут же. И, кажется, что-то увидел сразу. Листок потерялся.
— А теперь напишем небольшой диктант, — доброжелательно напирал Колесов. — Все вы здесь, безусловно, совершенно грамотные люди. Но язык — вещь сложная, и поупражняться не повредит.
По нескольку ошибок в диктанте сделали все. Диктантик был что надо. Нас поставили на место раз и на все пять лет.
Таких лингвистов я больше не встречал. Он наслаждался языком и делился с нами наслаждением искать предпочтительный вариант. Отправлял кого-нибудь в читалку за учебниками и монографиями и велел читать вслух разнобой авторитетов относительно очередного написания. Затевал обсуждение и, рассуждая вслух, демонстрировал, как проводится анализ и строится аргументация.
С ним невозможно было крутить вокруг да около. Он воспринимал только честное, ясное, хорошо понятое и потому простое изложение вопроса.
8.
Пилигримы
Осень 1966 в Ленинграде была настоящей славой Бродского — неофициального, непечатающегося, не «знакового», не увенчаного — живого, нормального, вне-официозного.
Эта была осень «Пилигримов». Их перепечатывали до пятой слепой копии и переписывали вручную. Их оставляли машинистки для себя. Я и сегодня считаю это — вот слышу я так, звучит мне так, — лучшими стихами Бродского, которого американского его периода не люблю ни в каком смысле.
"Мимо ристалищ и капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо шумных базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы".
Поэзия — здесь; и пронзительная мощная энергетика ощущалась даже далекими обычно от поэзии людьми. Надсмысловое значение слов, импрессионистский принцип сочетаний.
"И тишина. И более ни слова.
И только это. Да еще усталость.
Свои стихи оканчивая кровью,
они на землю тихо опускались".
"Прощай. До встречи в могиле.
Близится наше время.
Ну что ж. Мы не победили.
Мы умрем на арене".
Ранний, ленинградский Бродский был хороший живой поэт. Со своей ясно ощутимой незатвердевшестью, недожатостью сплошь и рядом, комплексами беспокойного и уязвимого.
Стихи, которые читали под портвейн в «Сайгоне»; стихи, которые студенты читали при свечах на пьянках в общагах между собственно выпивкой с танцами и допиванием остатков перед шабашем; стихи, которые читали девушкам, ни к чему их не склоняя, а все-таки к тому дело гнулось; эти стихи тоже были молекулами пространства, из которого формировались наши души и воззрения. Ну ведь так? Да?
9.
Серебряный Гумилев
Обнаружился во всем объеме Серебряный Век. Эрудицией в его области щеголяли. Это была для нас протестная эстетика антисоцреализма. Декаданс был изящен, модерн престижен. Мы ржали, млели, цвели. «Дайте мне девушку, синюю-синюю, я проведу на ней желтую линию»! «Петербург». «Огненный ангел». Переписка Брюсова с Белым. Ходасевич. Зоргенфрей. Код для посвященных.
На первом курсе зацепил Николай Гумилев. Где, кроме Ленинграда и Москвы, можно было прочесть Гумилева? Кстати, он был в свое время изъят даже из университетских библиотек.
Я оформил в деканате требование для научной работы и получил временный пропуск в Залы для научной работы Публички — основное хранилище. И в большой блокнот переписывал самые меня впечатлявшие стихи Гумилева, перемежая черную авторучку красной и синей для наглядности оформления. Я ходил туда всю зиму — огромный зал, зеленые настольные лампы, благородная тишина — и составил лучший, наверное, сборник избранных стихов Гумилева. Рукописный. Из всех его изданий.
"Моя мечта надменна и проста —
схватить весло, поставить ногу в стремя,
и обмануть медлительное время…"
И так далее. Теперь каждый может прочесть.
На четвертом курсе в общаге у меня этот блокнот украли. Правда, на четвертом курсе я по нему уже не горевал. В восемнадцать он прекрасен! С испытанием взрослостью дело сложнее. Есть поэты для барышень, гимназистов и студентов. Романтическая поэзия в адаптации для образованцев — чтоб было доступно и самоуважительно в одном флаконе.
Но строки остались!
«Старый бродяга в Аддис-Абебе, покоривший многие племена, прислал ко мне черного копьеносца с приветом, составленным из моих стихов».
