Слава Сэ - Ева
На устранение препятствий ушёл час. Зато теперь путь к сиянию и гигиене был открыт. Пылесос у Иванова прекрасный. На полной мощности отдирает паркет, или даже асфальт. Иванов проверил исправность на пиджаке. Засосал из кармана мелочь, разобрал пылесос, вернул мелочь в карман, увидел, что фильтр не идеален. Побежал в магазин за новым. Купил шоколад, помидоров, копчёную курицу. Фильтров не было. Вернулся, допил чай, вспомнил про кота. Пошёл спросить, как протекает его жизнь. Но животное сбежало. Ушло бродить по балконам, всё в слезах.
Кота зовут Юрий, и звать его бесполезно. Когда кричишь с балкона „Юра! Юра!“, отзывается кто попало. Розыск котов выливается в утомительную перебранку с прохожими. Иванов осмотрел окрестности, молча. Настроение ухудшилось.
Теперь о соседях Иванова. Это милые пенсионеры. У них везде вазочки, салфетки, на балконе кожаные кресла. Вечерами они пьют чай, глядя на закат. Зачем нужно гадить им в кресла на прощание — никто не знает. Кот так поступает всякий раз, когда уходит навсегда. Каждые полгода. Какие-то детские травмы испортили ему психику. Иванов не может объяснить. Когда он повстречал кота, оба были уже не дети. Теперь кот Юра известен как первое в Твери животное-геронтофоб.
Опасно перегнувшись через перила, Иванов заглянул на чужой балкон. В креслах лежали предпосылки к убийству на бытовой почве. Автора нигде не было.
Иванов взял мыло, тряпку, пошёл к соседям. Никто не открыл.
Иванов не настолько пацифист и миротворец, чтобы прыгать по балконам. Он стал бороться за честь кота с помощью длинной удочки. Привязал к леске удавку — не вышло. Добыча ускользала. Пробовал налепить дела на липкую ленту, поймать в чехол от мобильника как в сачок. Всё впустую. Пришлось смахнуть улики на пол, докатить до щели в полу, куда грех и провалился, с глаз долой.
Вечерело. Пошёл дождь. Мастера по стеклопакетам поставили отлив чудесным образом. Дождь стал затекать Иванову в чай, который внутри квартиры. Иванов опять побежал в магазин, за герметиком. Пока отсутствовал, дождь по потолку проложил ручеёк в комнату. Телевизор пыхнул адским дымом и погасил свет везде. Закат мира приближался.
Иванов зажёг свечи и сказал:
— А идите вы в Крыжопль, со своим порядком.
И сел писать стихи. В его потрясающих по накалу ямбах блистали такие красивые рифмы, как „не в дугу — курагу“, „в жопу — антилопу“ и „изнемог — больше не смог“.
Вернулась жена, Лена. В квартире темно, грязь болотная, стул сломан, с потолка течёт. Телевизор воняет как вулкан, кот сбежал. На комоде горят свечи, Иванов пишет стихи.
Если вам понадобится однажды повернуть вспять коней апокалипсиса, возьмите дочь майора ВВС, намусорьте ей в гостиной и залейте сверху водой. Вы удивитесь, насколько покорённые ею когда-то мужчины лучше всех готовят, стирают и моют пол. А если запрячь в телегу, как удивительно быстро бегут.
Известный психотерапевт Хеллингер советовал не копить раздражение. Претензии, по Хеллингеру, следует высказывать. Но с уважением к слушателю, мягко, обосновано. Нужно подчеркнуть важность каждого пункта. Лена так и поступила. Она взяла твёрдую на вид ножку от стула и мягко спросила, в каком возрасте Иванову хотелось бы умереть. И подчеркнула важность этого вопроса, сделав несколько шагов в сторону жертвы.
В следующие полчаса Иванов устранил течь, вкрутил пробки, выгреб мусор, вытер пол и принёс с улицы кота. Чужого, но кому это важно, когда речь идёт о любви к жене. Весь вечер потом они жарили сырники и улыбались друг другу.
Я вчера звонил Иванову, он сказал мне „Привет, Ленка“ и что смотрит психологический сериал, потом перезвонит. Учитывая, что я никакая не Ленка, крепко его там накрыло. Цитировать стихи Иванова не стану. Слишком много в них интимных подробностей о жизни мужчин и пылесосов.
Юля, если у Вас нет сил писать мне письмо, пришлите фотографию. Взгляд женщины бывает выразительней, чем её тексты.
С надеждой на ответ, искренне ваш, Алексей…»Всё. Сложил листок, положил на тумбочку. Юля смотрела на меня серьёзно, но без той неподъёмной апатии, какая бывает в глазах при депрессии. Потом выбралась из-под одеяла, запахнула халат, нащупала тапки.
— Простите, я забыла. Как вас зовут?
Речь ей давалась тяжело. Говорила она чуть слышно, будто проталкивая слова сквозь закисшее горло. Я помог встать. Видимо, голова её кружилась. Мы подошли к окну. Смотреть было не на что.
Санитарка вела через двор группу печальных товарищей. Два медленных человека с лопатами курили под деревом, по ветвям ходила ворона. Воронье воспитание требовало нагадить на курящих, но птица всё не решалась потратить заряд, боялась промазать. Юля вернулась в постель, отвернулась к стене и больше не шевелилась. Может быть, уснула.
Я не знаю, зачем мне это надо. Я не вожу старушек через перекрёстки, не снабжаю салакой бездомных кошек. Наоборот, однажды огрел с плеча живую крысу, поварёшкой. И не жалею. Считаю, что отомстил ей за распространение чумы четырнадцатого века. Но вот жаль мне эту Юлю. Пишу для неё дурацкие тексты, сижу ночами. Только бы вытащить её из этого медленного чёрного ада.
Старушек мне не жалко. Они, конечно, несчастные, но им положено охать, ворчать и не понимать мысли сфетофора. Крест такой. Получивший сотрясение грызун тоже в законах жанра. Не думаю, что он обижается на меня. У него вся жизнь борьба. Каждый мучается сообразно своей социальной роли. А Юля не из этого мира. Тихая, умная, чего ей делать-то в психушке…
Помню, физичка в школе объясняла, что такое вакуум, через метафоры. Если выбросить лягушку в иллюминатор космического корабля, сказала она, животное тут же взорвётся. Очень переживал тогда за лягушку. Земноводное не планировало ведь осваивать космос, да ещё таким вычурным способом. Сидело себе в болоте, квакало на дождик. А её за лапу и в космос, межзвёздное ничто исследовать.
Ещё карпов жаль. Сколько раз покупал их, убить не мог, отпускал в реку. Они не сухопутные и у них такие растерянные рожи. Ты к нему тянешь хищные руки, а он так удивлённо из пакета смотрит…
И вот эта Юля, она как рыба в авоське, как лягушка в космосе, печальная и неприкаянная. Отчётливо не отсюда. Видимо, я узнал в ней себя. Я тоже не здешний. Сидел себе в Питере, строчил эстетские колонки, бряцал по клавишам. Носил галстук, между прочим. Нет же, любви подавай. Теперь бегаю с памперсами пятьдесят второго размера. Переживаю о порушенном здоровье заморских принцесс. Смотрю на себя из пыльных зеркал, как карась из аквариума.
