Жюльен Грак - Балкон в лесу
Утро следующего дня было необычайно тихим. Фализская дорога опустела, лес возвращался к своему одиночеству. Но спокойствие Крыши уже не было прежним. Время давило; под желудком образовалась какая-то перегородка, нервозность овладевала ногами и руками. Хотелось есть стоя, уткнувшись носом в окно. День был жарким и тяжелым. Вчерашняя пыль лежала на неподвижных листьях; лишь струя теплого воздуха дрожала над щебенкой.
К середине дня картина резко изменилась. Тяжелое жужжание стало нарастать вместе с жарой со стороны Мёза, и, посеянные один за другим почти по всему полукругу западного горизонта, небосклон расцветили почти одновременно букеты мощных взрывов. Но в этот раз серые клубы дыма на горизонте медленно ползли вверх от лесов — сначала три, потом семь, восемь, десять, пятнадцать. Они не выглядели ни патетическими, ни даже по-настоящему зловещими. Но они были здесь, безвозвратно, как новое время года, дорисовывая пейзаж; чувствовалось, что хочешь не хочешь, но без них им теперь не жить. По всей закраине Крыши только что промчалась проворная рука, зажигая рампу.
«Театр войны… — размышлял Гранж. — Неплохо найдено слово…»
Что его удивляло, так это грубая напыщенность, громозвучная, грохочущая манера ставить декорации, и затем вдруг это забвение, пустота — как у пьяницы, который сначала ударит по столу так, что, кажется, тот расколется надвое, а потом смутно, сквозь туман винных паров, пытается вспомнить, на кого же он, в сущности, злится.
«Ну что ж! Это всего лишь бомбят Мёз, — говорил он себе чуть позже, оставаясь все же в смятении. — Бомбежка — самое естественное, что может быть. Было бы удивительно, если бы они не бомбили. И автомобильные, и бельгийская железная дорога — все проходит здесь…»
Озадаченный, он разглядывал из своего окна горизонт, затянутый дымовыми облаками, два или три из которых уже распадались, умирая. Пока он так смотрел, его мозг сверлила одна, еще неясная мысль — одна нехорошая мыслишка, навязчивая, как запах. Не без удивления он отметил про себя, что после батальона пехотинцев в направлении Бельгии не проследовала ни одна войсковая часть. Со вчерашнего вечера просека оставалась пустой; можно было подумать, что пехота за танками не пошла.
«Странно, — говорил он себе в задумчивости, — Чего ж они ждут? Впрочем… Может, Варен и батальон получили прямое попадание».
Он пытался по компасу определить, в каком направлении Мориарме, который, казалось, вскормил за лесами один из самых значительных клубов дыма, но, к своему удивлению, обнаружил, что делает это для очистки совести, почти рассеянно. Горизонт заметно сузился: по этому также можно было понять, что настала война.
Солдаты завершали установку колючего проволочного заграждения. Бомбардировка заставляла их хмурить брови, но работа от этого двигалась только быстрее: она мешала думать. Между ударами деревянного молота Гуркюф надувшись что-то бормотал себе под нос. Впрочем, проволока даже не была колючей: инженерное подразделение оставило в Фализах лишь какие-то жалкие завалявшиеся остатки от заграждения «Брэн»; при взгляде на эти толстые никелированные спирали, развернутые гармошкой, казалось, что вокруг дома-форта сооружают автодром с препятствиями для обучения малышей.
— Чего-то не хватает, господин лейтенант, не находите? — сказал Оливон, когда установка была завершена. Он отступил на несколько шагов и прищурился, чтобы охватить взглядом всю картину в целом. — Надо бы повесить табличку: «Осторожно, злые собаки».
К вечеру позвонили из Мориарме, убедились, что проволочные заграждения установлены, и приказали проверить, укомплектованы ли боеприпасы, взрыватели и запасы продовольствия.
— Я с грузовиком отправлю к вам наверх запасной сигнальный пистолет, — добавил Варен. — Сигнальные пистолеты никогда не срабатывают. Ни-ког-да.
Гранж невольно воображал на другом конце провода неподражаемое подрагивание ноздрей. Но капитана, должно быть, отвлекли, так как трубку взял сержант Прине:
— Вас бомбили? — вежливо поинтересовался Гранж.
— Прямых попаданий мало, господин лейтенант. В лошадей. Еще в несколько домов. Веррери…
— А новости?
Голос Гранжа был не столь равнодушен, как ему бы того хотелось.
— Ничего определенного, — сказал Прине, секунду поколебавшись. — Радио сообщает, что немцы перешли через Альберт-канал.
Занятно было ощущать, до какой степени одни названия теперь становились тяжелыми, а другие — легкими. Альберт-канал — это было очень далеко на севере. Нижний Эско.
— А с нашей стороны?
— Неизвестно, — сказал Прине. — Танки в Бельгии.
— Без пехоты?
— Ну… думаю, да, господин лейтенант. — Прине как будто удивился. — Во всяком случае, непохоже, чтобы здесь намечалось какое-либо движение. Выжидаем.
На фоне голоса Прине, в канцелярии, из радиоприемника тихонько зазвучала «Брабантка». Внезапно сюда таинственным образом хлынула судорога планеты: шум моря, когда подносишь к уху раковину. Снаружи, в открытом окне, перистая тень облачка пересекала дорогу, мягко прогнувшись, как ловкое животное, вновь взбиралась на заросли; слышалась спокойная болтовня птиц.
На исходе дня, после ужина, гарнизон дота расположился на траве у обочины, чтобы покурить и поболтать, — в закрытых помещениях они теперь задыхались, как рыба, вытащенная на берег. Гранжу вспоминалось, что, когда он был еще совсем ребенком, второго августа 1914 года население городка с тарелками на коленях собралось вечером на набережной для грандиознейшего пикника. Из окон летели изрыгаемые домами стулья. Делалось это для того, чтобы быть в пределах досягаемости знамений. Одни видели в луне флаг, другие говорили о волне прилива, поднимавшейся вверх по реке; испытывалось таинственное взрывчатое вещество: порох Тюрпена. Он сохранил об этом одно из самых чарующих воспоминаний в своей жизни. В тот вечер его позабыли уложить спать: мир вновь уподоблялся рассудку ребенка.
Разговор зашел о дневных бомбардировках. Днем Эрвуэ повстречал солдата из Бютте, который возвращался с Мёза. Разрушений там было больше, чем предполагали. На берегу реки были атакованы доты. Солдат утверждал, что, сбрасывая бомбы, самолеты пикировали прямо на цель, включая что-то вроде сирены. Судя по всему, наибольшее впечатление на солдат производила именно сирена. Она их шокировала. Этот розыгрыш, этот возмутительный мрачный фарс, высмеивавший страх в тот момент, когда все вокруг превращалось в развалины, натыкался в них на смутный кодекс чести. Это было символом извращенного духа, квинтэссенцией подлого удара, запрещенного приема.
— Эти люди порочны насквозь, — сказал, качая головой, Гуркюф.
Теперь в наступающей темноте самолеты возвращались к Мёзу, на этот раз не бомбя, а бесцельно блуждая в небе, вероятно фотографируя следы дневных пожаров. Разлегшись в черной и уже мокрой траве, они снова закурили и какое-то время молча, опершись на локти, наблюдали за боем. Это было как последние плошки ярмарочного праздника, который угасает далеко на горизонте под холодными звездами. От долины поднималась нория трассирующих пуль — толстых, тяжелых пузырей света, которые взлетали один за другим и не спеша преследовали друг друга, всасываемые бесстрастной влагой ночи. Затем, как скрип лотерейного колеса, раздавались короткие пулеметные очереди.
Когда они возвращались в дот, у обочины с потушенными фарами остановился грузовичок, поднимавшийся из Мориарме. Водитель проклинал дорогу, изрытую танковым обозом. Из обрывков новостей, вылетавших из него, еще не пришедшего в себя после дневной бомбежки, можно было догадаться, что обстановка в Мориарме осложнилась. Инженерные части отгоняли лодки и баржи на левый берег Мёза; заняла свое место группа, которая должна была взорвать мост; перед вокзалом и на улицах расположились лагерем уже измученные голодом беженцы, ожидавшие поезда, которого все не было.
— Когда гражданские уходят… — сказал, скривившись, водитель. — Да это, в общем, не столько из-за беженцев. Вы просто не отдаете себе отчета, что здесь творится, господин лейтенант. Вы не видите, как везут раненых танкистов.
Грузовичок протащился по просеке и, включив фары, содрогаясь и скрипя тормозами, въехал на тропу, которая вела в Бютте. И долго еще не стихало его урчание, все дальше и дальше уходя в спокойную ночную мглу. Темнота леса, в которой трясся этот крохотный островок света, вдруг становилась от этого обширнее, подозрительнее, казалась зыбкой и обманчивой, как море.
Когда Гранж собирался лечь спать, позвонили из Мориарме. Там сочли необходимым еще раз напомнить, что все гарнизоны домов-фортов перешли теперь под командование танкистов.
— Знаю, — сказал он, немного удивившись. — Разумеется.
— Вы еще не получали инструкций?
