Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон
— Ну?
— А вы не боитесь, спрашивает, что все снова повторится?
— Потрясающе, — сказал Илья. — Беспокоится за евреев?
— Нормальный культурный человек.
— Представляю чувства того немца. Ладно, думает, Гитлер — чудовище, но проблема снята, все это ужасно, но мы хотя бы уверены, что этого больше не повторится — нет в Германии евреев. И тут здрасьте — давно не виделись.
— Ты считаешь, может повториться? — снисходительно улыбнулся Володя.
— Но вот он же спросил тебя. Видит, знающий человек, дай, думает, спрошу.
— Кончайте, — сказал Боря. — Чего это вы тему нашли? Илья, кончай про немцев.
— Разве я про них? Кто говорит о немцах?
— Ты, — сказала Дашка.
— Ладно, — сказал он. — Уговорила. Кто сегодня заказывает кофе? Американцы или — извините, в последний раз, — немцы?
— Кофе мы пьем в Яффо. Настоящий арабский.
— Ты что, на машине?
— Мы едем к морю, искупаемся.
— Что ж ты пьешь, если за рулем? — возмутился Боря. — Я в твою машину не сяду.
— А я тебя и не приглашала, — сказала Дашка, поднимаясь.
Вокруг сидели студенты, было несколько солдат с оружием, два или три столика занимали математики. Среди них был москвич Болдин. Илья, столкнувшись с ним, когда мы входили, сказал, что у меня архив Векслера, и Болдин предложил, когда перекусим, встретиться у входа. Я видел, как он что-то обсуждал за столиком с коллегами, как отодвинул тарелку, положил блокнот и стал чиркать карандашом.
Ожидая его в вестибюле с цветными витражами, я сел на диван. В нишах стояли огромные аквариумы, было тихо. Болдин вышел из кафе и остановился, в смущении ероша рукой короткие, седые с желтизной волосы. Я понял, что он забыл про меня, но помнит, что кому-то что-то обещал, и пытается вспомнить, кому и что. Увидел, вспомнил, обрадовался и пошел навстречу:
— Извините, закрутился, сумасшедший день, ничего не соображаю, вы — друг Григория Соломоновича?
— Я слышал вашу фамилию от Векслера, — сказал я.
— Это отец. Они были друзьями. Значит, — Болдин уточнял во избежание недоразумений, — в семь вы меня доставляете в ресторан, так? Полагаюсь на вас.
— Хотите выпить?
— В такую жару?
— Кофе.
— Это с удовольствием.
Илья и Боря еще не уехали, и я попросил подбросить нас в старый Яффо. В машине Илья сказал:
— Туда я бы тоже не ездил. Те же арабы, что в Иерусалиме.
— А куда бы ты ездил? В Нетанию? — спросил я.
— Тоже верно. Кто-нибудь знакомый погиб?
— Да, — сказал я и удивился: как быстро ко всему привыкаешь.
— Такая страна, — заметил Илья. — У каждого есть знакомые погибшие и каждого хоть раз показывали по телевизору.
Болдин копался в бумажнике, вытаскивал какие-то записочки.
— Меня просили купить нательный крестик… со Святой Земли, понимаете… на… — отставив руку, как дальнозоркие старики, прочел: — вот: Виа Долороза.
— Это Иерусалим.
— Купите в Яффо, — сказал Илья. — Все святое делается…
— На Малой Арнаутской в Одессе, — докончил Боря за друга.
— Молодец, — похвалил Илья. — Не забыл в своем Принстоне… географию.
…Мы сидели под тентом за грязным столом. Кафе примыкало к древней крепостной стене, и совсем рядом с нами качались на море парусные яхты. Вокруг кричали торговцы, и по узкой полоске между стеной и морем медленно двигалась толпа. Если Дашка с Володей и были где-то тут, едва ли мы бы встретились, да я и не хотел — зачем?
— …у него тогда были неприятности. Мой отец был академиком, он хотел взять его к себе в институт, обком не разрешал, помните, какое тогда было время, пятый пункт, отец поехал к министру обороны Устинову, тот в этом смысле тоже был тяжелый человек, но позвонил прямо при отце, сказал: «Сегодняшним числом оформишь, завтра доложишь об исполнении». Он тут работал?
— Недолго. Понимаете, — решил я осторожно предупредить разочарование, — кажется, это не совсем математика…
— А что?
— Не знаю.
— Я посмотрю то, что вы мне дали. А вечером в ресторане поговорим еще с одним человеком, он сейчас в Штатах. Я все время боюсь забыть, вы мне напомните, пожалуйста, купить крестик.
Спросив дорогу у хозяина кафе, мы дошли до магазинчика неподалеку. Болдин выбрал крестики, я поторговался и купил еще какие-то сувенирчики, которым Болдин обрадовался. Мне нравилось, как ответственно он относится к самым мелким поручениям. Проверив записочки в бумажнике, остался удовлетворен. По узким переулочкам мы выбрались в еврейский район. У светофора переходила улицу молодая парочка: солдат в форме ел на ходу мороженое, девушка в короткой юбке и майке со шлейками несла на груди его автомат. Ремень его был перекинут через голову девушки. Она была такой хорошенькой, что Болдин засмеялся от удовольствия:
— Жаль, оставил фотоаппарат в гостинице.
Мы остановили такси и поехали в гостиницу. У себя в номере Болдин пошел в душ, а я включил телевизор. Работал кондиционер, уличная жара не проникала сквозь закрытые окна. По израильским каналам шли фильмы, я переключил на CNN. Новости начались с нас: с воем промчался «амбуланс», тенистую улицу перекрыла полосатая запретительная ленточка, полицейские склонились над кем-то или чем-то… Не зная английского, я ничего не понял. Болдин прошлепал босиком, обмотанный полотенцем и мокрый, вслушался.
— Плохо понимаю, — сказал он. — Фарасаба? Палестина?
— Кфар-Саба. Это рядом с Нетанией.
— По-моему, теракт, но жертв нет. Легко раненные.
Показывали следующий сюжет, выборы где-то в Европе.
— Чем, по-вашему, все тут кончится? — спросил Болдин.
Я пожал плечами.
— Вы извините, что я так, голышом? Может, и вы душ примете? Посидим, остынем. Мой сосед только вечером появится. Вы его видели — с бородой.
— Боря.
— Он жил в Израиле. Говорит, арабов надо задавить.
— Он не сказал, как это сделать?
— Но ведь и так, как есть, нельзя. Честно говоря… вы не обидитесь?
— Нет, конечно.
— Их ведь тоже можно понять, правда?
— Всех можно понять, — сказал я.
— Уничтожить палестинцев невозможно, значит, нужна нормальная граница. Как может существовать государство без границы?
Я слушал с изумлением: сколько раз мы спорили об этом с Айзенштадтом и Векслером!
— Поставьте забор, чтобы ни один террорист не проник, и живите спокойно, — говорил Болдин. — Что вам даст соглашение, если нет границ? А если они есть, не нужно и соглашения — можно подождать.
— Там, где я живу, ширина страны — двадцать километров, — сказал я. — При такой географии нужен сосед, которому можно верить.
— И вы думаете, оккупация способствует этому?
— Нет, не думаю. Я не знаю, что мне думать.
Он лег на кровать, вытянулся и сказал:
— Н-нда.
В ту же секунду он заснул. Посидев перед телевизором, я, чтобы его не будить, вышел в коридор. Он кончался голубоватой стеклянной стеной. Перед ней стояли столик с пепельницей и диван, я сел и позвонил Ире и маме, чтобы не волновались.
— Не могу дозвониться Дашке, — сказала Ира. — Телефон отключает.
— Я ее видел, — сказал я, — она с Володей.
— Что она еще затеяла? Не нравится мне это…
Сидя на диване, можно было смотреть на море и небо, получившие от стекла немыслимую голубизну. Я курил и думал про Дашку. Она затеяла. У каждого свой глагол. Мы с Ирой всегда делали. Дашка затевала. Я всегда уважал тех, кто делал, и не уважал затевающих. Но время изменилось.
Хлопнула ближайшая дверь, молодая женщина вышла и, мельком на меня взглянув, села на диван. Я слышал ее взволнованное дыхание: что-то у нее случилось. Мне казалось, где-то я ее уже видел. Следом вышел жирный мужчина в халате и шлепанцах, картинно, со звуком — эхе-хе-хе — вздохнул и сел рядом. Диван продавился. Женщина потеснилась. Мужчина молчал. Его не смущало, что сидит в халате в коридоре четырехзвездочной гостиницы, где ходят люди. У него были моржовые седеющие усы, и я узнал — это была московская телезвезда, легендарный человек, перед которым заискивали сильные мира сего в Москве и все русские звездочки здесь. Когда-то, когда он был московским неудачником, хоть и своим парнем повсюду, а я — более-менее известным спесивым писателем, мы были хорошо знакомы. Он не работал, но знал всех, а потом стали работать связи, и он круто взмыл к самым вершинам известности. Я испугался, что сейчас он меня узнает. Что я ему скажу? Что нищий маляр? Да для него это что-то вроде рака, проказы и СПИДа! Я отворачивался к окну и, чтобы не покидать убежища, закурил вторую сигарету. Но он, кажется, не обратил на меня внимания.
— Я пойду домой, — сказала женщина.
— М-мм… Эх-х-х… Э-э-э… Как тебя зовут…
Так спрашивают, проснувшись в похмелье, но он не был пьян.
Стало тихо. Женщина, наверно, опешила. Мне-то его штучки были хорошо знакомы, память на имена у него была профессиональная, редкая, а она приняла всерьез и печально сказала:
