Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию
Когда кантор, он же моэл Телефоянский прочел какую-то тарабарщину вместо молитвы и приблизился к Андрею с ножом в руке, завыли сирены воздушной тревоги. Телефоянский грязно выругался, а Беня обрадовался: воздушный налет означал прекращение церемонии. С Андреем на руках он бросился к женщинам в соседнюю комнату и велел одеть мальчика. Однако Телефоянский бросился вслед за ним и, ссылаясь на священные тексты, уже не своим мягким баритоном, а совершенно изменившимся, пронзительным и злым голосом потребовал продолжить начатое. Дескать, прерывать нельзя, кроме как в определенных, строго оговоренных случаях, и ни в Торе, ни в Талмуде нет ни слова о бомбежках.
Мать разразилась истерическим смехом, закутала Андрея в байковое одеяло, схватила меня за руку и побежала с нами в бомбоубежище, находившееся в подвале дома. Женщины, подобрав юбки, с причитаньями направились туда же. Мужчины, в ермолках и молитвенных покрывалах, последовали за ними. Дядя Джек пытался увлечь за собой в погреб отца, но тот был совершенно пьян и не соглашался покинуть кухню, где допивал вторую бутылку, проливая кофе на стол… Он всячески поносил Джека и посылал его к черту. Джек оставил его на кухне, решив, что при прямом попадании вряд ли кто уцелеет и в погребе. Сирены продолжали завывать, и вскоре издалека по слышался гул приближающихся самолетов. Воздух сгущался, как перед грозой.
Телефоянский остановил медсестру в дверях, велел ей забрать хирургический инструмент и отнести его в погреб, а затем и сам поскакал в бомбоубежище, тряся бородой и трепыхая накидкой, словно ангел смерти. Тетка, привыкшая повиноваться хирургу, как солдат командиру, вернулась в комнату, осторожно собрала инструменты, стараясь не загрязнить их, огляделась и тоже поспешила в бомбоубежище. У отца на кухне никак не получалось попасть из бутылки в стакан, и, выругавшись, он поднес бутылку ко рту. Сирены повыли еще немного и угрожающе смолкли, гул бомбардировщиков усилился, и в ту же минуту в разных частях города затрещали зенитки.
В бомбоубежище обитатели дома финны дивились нашей компании, которая держалась кучкой в углу. Соседки пришли посмотреть на маленького Андрея. Он успокоился и разглядывал их томными голубыми глазами. Долговязая библейская фигура Телефоянского отпугивала их от нас.
Кантор тотчас принялся наводить порядок и командовать. Он прогнал женщин на другое место и велел им сесть, а мужчинам скомандовал стать в круг и в центре посадил Беню. Затем он с угрожающим видом приблизился к матери, державшей Андрея на руках. Где-то на окраине упали первые бомбы. Телефоянский схватил Андрея и, настаивая на продолжении церемонии, стал вырывать его из объятий матери. Мать упрямилась, заявила, что это курам на смех, и начала сердиться. Тут в бомбоубежище, как всегда, с деловитым видом, прибежала моя тетка-медсестра, открыла сумку и стала выкладывать инструменты для обрезания на стерилизованное полотенце рядом с Беней. Мать, растерявшись, позволила Телефоянскому выхватить малютку Андрея у нее из рук и перенести его к Бене. Тетка-медсестра без долгих слов вырвала подушку из-под головы маленького сына соседки Торстена, так что его мать даже не посмела возразить, обернула подушку еще одним стерильным полотенцем и положила на нее Андрея.
В руки Телефоянского тетка вложила неизвестно откуда взявшиеся резиновые перчатки. Гул бомбардировщиков перешел в пронзительный вой, бомбы рвались все ближе, дом сотрясался все сильнее. Отец опустошил вторую бутылку, шатаясь, вышел из кухни и обнаружил, что в комнатах никого нет. Встревожившись за ребенка и жену, он стал нетвердыми шагами спускаться в подвал.
Финны в бомбоубежище широко раскрытыми глазами наблюдали за переполохом у евреев, забыв о бомбардировщиках и падающих бомбах. Перекрывая шум самолетов, Телефоянский крикнул мужчинам, какую молитву следует читать, мужчины начали нерешительно раскачиваться и забормотали молитвы, то и дело опасливо посматривая на потолок. Телефоянский выбрал самый острый скальпель и крикнул Бене, чтобы тот хорошенько держал ножки Андрея. Беня одной рукой держал Андрея за ляжку, другой поглаживал малютку по головке. Гул бомбардировщиков действовал одуряюще. Мужчины вопили молитвы во весь голос, Телефоянский приблизился к Андрею и одной рукой ухватил мальчика за пипку. Тут из общего шума выделился свист падающей бомбы, он все нарастал и нарастал. В глазах Телефоянского блеснул огонек, он перевел дыхание. Должно быть, у него мелькнула мысль: «Этот мальчик должен во что бы то ни стало заключить союз с Богом», и как раз в тот момент, когда он наставил нож и приготовился резать, бомба упала на пустырь на другой стороне улицы. Дом зашатался, земля тряслась, со стен сыпалась штукатурка, люди едва удерживались на ногах. Рука Телефоянского дрогнула, и острый скальпель полоснул по сухожилию — распрямителю указательного пальца на правой руке Бени, Это он быстро подставил палец, защищая самое дорогое сокровище маленького Андрея.
Беня издал громкий крик, прорвавшийся сквозь жуткий шум вокруг. В эту минуту дверь в погреб отворилась и вошел мой отец Арье, оглушенный взрывом и еще не вполне пришедший в себя. Сообразив, что произошло, он изменился в лице и стал белый как мел. Он попробовал нашарить в кармане пистолет, но его там не оказалось, и тогда он бросился на Телефоянского, вытянув вперед руки, готовый удушить его:
— Господи Боже, мой сын… Проклятый моэл, удавлю!
Пятерым мужчинам насилу удалось повалить отца на пол, он отбивался руками и ногами и утихомирился только тогда, когда тетка-медсестра поднесла к нему Андрея и помахала перед его глазами маленькой необрезанной пипкой.
А большой палец дедушки Бени скрючился и перестал гнуться.
ДОМА
В предгрозовой 1938 год кое-как, в величайшей спешке построили один из удручающе безобразных домов по проспекту Маннергейма — тот, где мне предстояло родиться. Не я причиной тому, что дом лепили так суматошливо, если можно так выразиться, спустя рукава; и не чрезмерный страх перед войной. Женщины, замешивавшие строительный раствор, как и прежде, громко смеялись грубостям, которые отпускали каменщики; Европа была далеко, война была уделом других народов. В адрес Гитлера отпускали шуточки. Какой-то каменщик будто бы перднул ему прямо в лицо, некая подносчица кирпича запустила ему в глаз тряпкой для подмывания. В обеденный перерыв ели ветчину, на десерт бананы, Причины поспешности и небрежности при выполнении строительных работ были те же, что и всегда: банк и подрядчики стремились получить максимальную прибыль, мастера пресмыкались перед теми и другими. Строительных рабочих подгоняли, время и материалы урезали. Такова была широкомасштабная рационализация производства за счет рабочих и будущих квартирантов.
Оттого-то я и замерзал в первую зиму проживания в этом доме. В следующую зиму во двор дома упала небольшая бомба и выбила все стекла в окнах, обращенных в ту сторону. Нас в это время дома не было. Мы были в деревне, и, когда вернулись, отец, увидев усыпанный осколками стекла паркетный пол и разбитые вазы на охромевших столах, крепко выругался. Мать утешила его, сказав, что могло быть хуже. Отец возразил, что его бесит, когда люди приучают себя так относиться к несчастьям и неудачам, — это неестественно. Он приехал в отпуск, а теперь ему придется заделывать разбитые окна фанерой и чинить столы. Брюзжа, он проделал все это и отбыл на фронт.
Когда мы всей семьей: мать, сестра Ханна, младший брат Андрей и я — вернулись после войны с Севера, те же куски фанеры по-прежнему закрывали окна со стороны двора. Уцелели только окна, выходящие на улицу. Я часто сидел у одного из них и, приплющившись носом к стеклу, глядел через названную в честь маршала улицу, смотрел на уличное движение и дома на другой стороне. Они были такие же, как наш дом, только их фасады были повернуты боком к маршалу. Во время войны в некоторых из них проживали работники немецкого посольства с семьями. Как-то вечером, вскоре после нашего возвращения, мать сказала:
— Иди посмотри, как уезжают немцы, — и подсадила меня на подоконник. Голос у нее был спокойный
Я встал на подоконнике, обхватив мать за шею, ощущая запах ее русых волос. На той стороне улицы, наискосок от нашего окна, перед домом немцев стояли три грузовика, в которые грузили мебель и ящики. Вокруг автомобилей суетились мужчины и несколько женщин. Одни, с ношей в руках, ожидали, когда придет их черед поставить ее на платформу автомобиля, другие принимали. Некоторые лишь приходили и уходили и, казалось, только мешали другим. Два финских полицейских в мундирах стояли поодаль, наблюдая за происходящим. Один из них, гигантского роста, заложив руки за спину, раскачивался с пяток на носки. Немец в долгополой желтой поплиновой куртке что-то спросил у гиганта. Тот тяжело тряхнул головой. Немец удалился.
