Даниэль Кац - Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию
В доме дедушки собирались родные и знакомые. Мой отец, лейтенант, получил отпуск по случаю рождения моего брата Андрея и был за это Андрею благодарен.
— Сын мой, тебя будут звать Андрей, раз уж ты родился, — сказал отец и ткнул Андрея пальцем в живот. — Не лучше было бы подождать окончания войны? До мира еще три года.
Все удивлялись, до чего же Андрей похож на отца. Женщины сюсюкали и осыпали его поцелуями. Дедушка Беня, довольный, ворчал. Затем мать отнесла Андрея в смежную комнату. Его раздели, связали ему пухлые маленькие ножки и положили на спину на большую подушку. Целью всех этих действий было обрезание.
Одна из моих теток была медсестрой. Она хлопотала над Андреем, стерилизовала нож, ножницы и шприцы.
Беню начало трясти. Он отвел тетку в сторону и прошептал:
— Зачем, скажи на милость, все это в разгар войны? Мало вам того, что людей кромсают и раздирают на части на фронте и под бомбежками.
— Мало, — прошипела тетка, — война или не война — так делается всегда. На восьмой день мальчика обрезают, если только он не болен или слишком слаб. Этот ребенок крепок и здоров как собака. К тому же когда ребенку всего восемь дней, он почти не чувствует боли. А если и кричит, то только от испуга.
— Тебе легко говорить, — хрипло прошептал дедушка. — Тебе-то ничего не отрежешь. Откуда ты знаешь, больно это или не больно?
— А ты откуда знаешь? Тебе было больно? — съязвила тетка.
— Не помню, — признался Беня.
— Ну так не путайся под ногами и приходи тогда, когда позовут, — приказала тетка, пинцетом доставая скальпель из кипятка. Беня взглянул на скальпель, и на него нахлынули воспоминания об одной битве под Витебском в Первую мировую. Волосы тетки были собраны в пучок, пучок венчался белым накрахмаленным чепцом старой медсестры.
Отец мой и Андрея сидел на кухне, пил вино из маленькой рюмки и прихлебывал кофе из кружки — поочередно то капельку кофе, то капельку вина, то кофе, то вина… потом опять глоток и рюмочку… Он был сторонником обрезания, потому что это гигиенично и обеспечило ему отпуск. Но лично принимать участие в ритуале не желал.
— Пусть совершают свою церемонию без меня. Пусть помолятся и за меня. Пусть читают свои заклинания. Меня вся эта чепуха не интересует.
— Он просто не решается смотреть, как делают обрезание его сыну. Боится, что не выдержит, — объяснил Джек, толстокожий брат отца, своей сестричке Хаве.
Хава кивнула.
— У лейтенанта душа в пятки ушла, — злорадно заметила она.
За кантора, резника и моэла в общине был некто по имени Телефоянский. У него были длинная лоснящаяся черная борода и мягкий баритон. В конце войны он смылся в Соединенные Штаты, прихватив с собой из синагоги четыре серебряных и один золотой подсвечник. Он опасался, что, если придут русские, они уведут подсвечники, и хотел их упредить.
Беня отвел Телефоянского в сторону и прошептал:
— Прогневается ли Бог Авраама, Исаака и Иакова, если отложить это дело до более подходящего момента?
— В чем дело? Почему не сделать это сейчас? Мальчик болен?
— Не мальчик болен, а время. На мой взгляд, надо подождать, пока времена станут поспокойнее. Дождемся мира.
— Нет причин откладывать такое важное дело в такую даль, на неопределенное будущее. Мир! А наступит ли он, этот мир? И когда?
— После войны всегда наступает мир, господин кантор.
— Но мы не знаем когда, и будем ли мы тогда живы, и в каких условиях будем жить. Может статься, с малышом, храни его Господь, что-нибудь случится, и он останется необрезанным…
— Ерунда, милейший, так ли уж Господу важно, чтобы от пипки этого мальчика отрезали кусочек? Она и так-то вон какая крохотная!
— Важна не величина, а добрая воля, — заявил Телефоянский, — и вам следовало бы знать, почему это так важно. Этим действом заключается союз между Богом и людьми Его народа. Бог говорил с Авраамом и сказал…
— Ну а у Бога-то что обрезают? — вскипел Беня. — Какая-то уж очень односторонняя эта процедура.
— Вы просто разнервничались из-за мальчика, милейший, — успокаивающе сказал Телефоянский, похлопывая Беню по плечу. — К этому нет причин. В Вильно я ходил на курсы доктора Блауштейна и провел затем не меньше тысячи обрезаний без единого осложнения. Можете быть совершенно спокойны. И подумайте о том, как легко мальчик перенесет обрезание. Иначе обстояло дело с Моисеем. Крайнюю плоть Моисею обрезала острым камнем его собственная жена… Ему, Моисею то есть, было тогда за восемьдесят лет.
— Да, но в таком взрослом органе уже нет никакой чувствительности, — сказал Беня.
— Туареги обрезают мальчиков в тринадцать лет, — напомнил Телефоянский.
— А самим-то мальчикам тогда по сколько?
— Австралийские аборигены совершают этот ритуал над своими мальчиками в возрасте девяти лет и вдобавок густо татуируют их очень болезненным способом. Вам просто не случалось задумываться над этим.
— Верно, — сказал Беня. — Ладно, выкидывайте свои штуки, только я удалюсь куда-нибудь на это время.
— Э, нет, вы должны держать ребенка на руках во время всей процедуры, — сказал Телефоянский своим улыбчивым баритоном. — Надеюсь, вы ничего не имеете против.
— Да? А кто меня спрашивал? — И Беня развел руками в знак покорности.
Итак, Беня покорился и согласился держать Андрея в течение всей процедуры. Приготовления шли своим чередом. Когда все было готово, женщины перешли в смежную комнату, а мужчины надели черные ермолки, накинули на плечи молитвенные покрывала и взяли в руки молитвенники — все, кроме кантора Телефоянского, который взял в руки нож и пинцет. Мой отец Арье в мрачном расположении духа выпивал на кухне. Обряд мог начинаться.
Мужчины, раскачиваясь взад и вперед, читали подходящие к случаю молитвы. Кто-то начал читать не ту, его спешно поправили. Один из мужчин совсем не умел читать, однако этого никто не знал. Он на протяжении тридцати лет успешно выдавал себя за грамотного, участвовал в богослужениях и церемониях, но только шевелил губами, невнятно бормотал, рьяно раскачивался взад и вперед со всеми вместе в нужных местах возглашая «омейн» и «борух»[26].
Действуя таким образом, ему удавалось закончить молитву на несколько секунд раньше других, и он высокомерно обводил взглядом всех остальных. Поэтому его считали человеком набожным, хотя и простоватым. По роду своей деятельности он был коммерсант, звали его Шаблон и регулярно выбирали в члены общинного совета. Он был влюблен в мою мать, которая испытывала к нему отвращение. Отец сидел и пил вино на кухне.
Когда молитвы были прочитаны, настал черед Андрея. Восприемник номер один поднял Андрея, который лежал на подушке, — поднял вместе с подушкой, произнес какую-то молитву, сделал несколько шагов и вручил его восприемнику номер два, который тоже прочел молитву и спешно вручил его вместе с подушкой Бене, который в застывшей позе сидел на стуле. Я не уверен, шел ли ритуал так, как надо, хотя и присутствовал при нем, ибо мне все-таки было всего три года от роду и я не мог досконально проследить за точностью исполнения. К тому же один из дядьев, толстокожий дядя Джек, вытащил меня в другую комнату к женщинам, хотя мне хотелось бы видеть, что делают моему младшему брату. Что случилось после — об этом знаю только по рассказам.
Андрей плакал на подушке. Дедушка Беня держал его на руках, багровел лицом и икал. Атмосфера сгущалась. Женщины в другой комнате неестественно напряженными голосами болтали о будничных делах, утешали и успокаивали мать, которая молчала, словно воды в рот набрала. Женщины внушали ей, что обрезание — дело полезное, рассказывали о том, как проходило обрезание у их собственных сыновей и как падал в обморок какой-нибудь слабонервный отец или родственник, а тетка Хава рассказала анекдот об одном польском моэле. Этот моэл окончил соответствующие курсы и обосновался в небольшом польском городке, более половины жителей которого были евреи. (Это было еще до войны.) Он открыл собственную практику, но клиентов не было. Тогда он решил прибегнуть к саморекламе. На наружной стене приемной он велел установить большую вывеску с изображением очков. К нему тотчас явился клиент, желавший заказать новые очки. Моэл объяснил, что он не оптик, а мастер по обрезанию. Клиент, конечно, страшно удивился и спросил, зачем тогда на вывеске нарисованы очки. «А что, по-вашему, я должен был нарисовать?» — осведомился обрезальных дел мастер.
Отец на кухне мало-помалу пьянел.
Когда кантор, он же моэл Телефоянский прочел какую-то тарабарщину вместо молитвы и приблизился к Андрею с ножом в руке, завыли сирены воздушной тревоги. Телефоянский грязно выругался, а Беня обрадовался: воздушный налет означал прекращение церемонии. С Андреем на руках он бросился к женщинам в соседнюю комнату и велел одеть мальчика. Однако Телефоянский бросился вслед за ним и, ссылаясь на священные тексты, уже не своим мягким баритоном, а совершенно изменившимся, пронзительным и злым голосом потребовал продолжить начатое. Дескать, прерывать нельзя, кроме как в определенных, строго оговоренных случаях, и ни в Торе, ни в Талмуде нет ни слова о бомбежках.
