Норберт Гштрайн - Британец
В другое время ты не стал бы вспоминать все это, дело было, конечно, в однообразии, от которого не ты один маялся — неизменный распорядок дня, когда знаешь, что в семь часов трубач протрубит подъем, в полвосьмого будет построение для утренней поверки, затем несколько человек выйдут на зарядку и начнут махать руками по команде руководителя, который, если верить его словам, лишь по чистой случайности не стал участником Берлинской олимпиады, он всегда уходил от ответа, когда спрашивали, еврей ли он; потом же делать было абсолютно нечего, ну, варить обед, мыть посуду, прибирать в помещениях — смотря куда назначат, а после обеда все выходили из домов. Парикмахеры вернулись к своему ремеслу, с гребешками и ножницами предлагали свои услуги прямо на улице, стулья, завешенные полотенцами, они выставили на дороге, плату брали мизерную; вскоре к ним присоседились два сапожника и часовщик со своими инструментами, в помещении ресторана одного из бывших отелей по вечерам с превеликой помпой открывалось «венское кафе», и еще в лагере читались доклады и лекции на самые невообразимые темы, но не это тебе было нужно, даже напротив — увидев где-нибудь стрелку и кривую надпись «вход» на клочке бумаги или вывешенное остряками ресторанное меню, в котором значился праздничный обед из пяти перемен, ты лишь сильт нее ощущал скудность здешней кормежки, а способность устраиваться с удобствами, словно не торчит прямо перед носом ограждение из колючей проволоки, за которым все это разыгрывается, эта игра в настоящую жизнь, при том, что в действительности жизни-то и не было, — вызывала у тебя лишь раздражение. Единственное, в чем ты с самого начала стал принимать участие, были занятия английским языком, которые вел Профессор, тот дядечка, который еще в лондонской школе и позднее, когда вас везли в Ливерпуль, запомнился тебе своими жалобами; впрочем, уроки разговорного английского, он давал их с десяти до двенадцати утра в своей комнате, с недавних пор прекратились, потому что Профессор тайком попытался отправить из лагеря письма и схлопотал за это семь суток одиночки, а писал он, если верить слухам, членам парламента, фамилии которых знал, и самому королю, умоляя о заступничестве.
Все прочие развлечения только больше нагоняли тоску. Купание, когда вас, разбив на группы по двести человек, утром привели на пляж, чистота воды, ее холод, и твоя внезапная мысль — ведь можно плыть все дальше и дальше, к резкой линии горизонта, пока не исчезнут из виду бледные, незагорелые тела на песке; прогулка, которую вам обещали устроить в ближайшие дни, возможность увидеть, что находится за холмами, которые с обеих сторон замыкали бухту, беспочвенная надежда, что там может оказаться что-то другое, а не полоса берега, безлюдная, теряющаяся вдали, — ты думал об этом, и хотелось остаться наконец одному, не быть все время в окружении чужих, незнакомых людей, в навязанной тебе компании, не быть в любое время дня и ночи под наблюдением. Смотреть, как отчаливают корабли, ты давно запретил себе, в конце концов ты не хотел спятить, не хотел думать и гадать, куда поплывет корабль, — все равно он мог лишь доплыть до края синего диска и сгинуть за пределами мира; случалось, по набережной проезжала девушка на велосипеде и все бросались занимать «наблюдательные посты», ты знал, что лучше держаться подальше от этих людей, иначе, наслушавшись их комментариев, не сможешь потом избавиться от дивной картины — с воплями или в молчании гуськом вдоль проволоки движется процессия невероятнейших призраков; следовало наконец взять себя в руки, перестать без толку пялиться в пустоту, валяясь целые дни на кровати.
В такие минуты ты думал о Кларе и горько сожалел, что рассказал о ней соседям по комнате, пусть даже немногое, невольно сорвавшееся с языка. По крайней мере, ты всегда раскаивался в своей откровенности, незачем было говорить, что ты хотел бы остаться в лондонской семье, остаться, несмотря на бомбежки, что ты порой чувствовал себя в том доме в Смитфилде словно под надежной защитой, в последние месяцы перед войной, когда, — вернувшись после прогулки с бабушкой, поздно вечером сидел в кухне напротив Клары и ужинал, а судьи с женой не было дома, и девочки давно спали, и с улицы доносились шаги по булыжной мостовой, и казалось, это ночная стража, как в старину, совершает обход, спеша зажечь газовые фонари до наступления темноты. Ты не писал Кларе писем, пока еще разрешалось, не хотел участвовать в этом фарсе с письмами на линованной школьной бумаге, отвратительном фарсе, ведь число строк ограничивалось под угрозой наказания, чтобы цензоры, не дай бог, не перетрудились, ты с усмешкой смотрел, как мучились другие, силясь придумать несколько убедительных фраз; расспросов насчет подружки ты избегал, и чем больше приставали Бледный с Меченым, тем более резкой была твоя реакция, словно ты боялся, что они отзовутся о Кларе пренебрежительно или, если выболтаешь слишком много, начнут дразнить тебя маменькиным сынком.
Был день вашего допроса, день выяснения, полчаса назад вы вернулись в лагерь, Бледный, Меченый и ты, вас привел по набережной тот же капрал, который утром по этой же набережной вел вас на допрос, тот же парень с мучнисто-белым лицом, который принял вас у ворот и всю дорогу шагал с винтовкой за плечом, чуть не лопаясь от усердия; теперь вы опять сидели за проволокой, в вашей клетке, и тебе показалось, что никуда вас не уводили, что вы не получили на утреннем построении приказ остаться после команды «разойдись» и ждать дальнейших распоряжений; как давно все это было, каким нереальным казался сейчас ближайший к гавани отель и комната на втором этаже, ее скудная обстановка — стол, кровать, два стула, шкаф, — и майор, видимо, инвалид, не годный к строевой, который вызывал вас поодиночке и сидел в своем кабинете развалясь, словно хотел показать, что вы в его полной власти. После вашего возвращения никто не задавал вопросов, но десятка два человек столпились вокруг, и если бы не Новенький — а он бросился к вам, будто знал наверняка, что весь спектакль был разыгран только по его милости, — если бы не этот парень, ваш новый сосед по комнате, присоединившийся к вам уже в Ливерпуле перед отправкой на остров, то все можно было бы счесть дурным сном.
На берегу за колючкой, довольно далеко, какие-то парни копали червей для рыбалки, возле пирса маленький мальчик бежал по мелководью к торчавшей из воды скале, и тут Новенький опять попросил:
— Ну, расскажите наконец, где вы весь день пропадали?
Бледный и Меченый не ответили, — сидели, поглядывали на охранников, которые отошли покурить к колючке, опустив винтовки к ноге; оба притворились, будто не слышат, понятно, почему — ведь это он вчера набросился на них с кулаками: «Убью!» Снова и снова: «Убью!» Они забрали фотографию, карточку его подруги, которую он каждый вечер, перед тем как ложиться спать, доставал из чемодана и разглядывал, так же, как ты в детстве разглядывал изображения святых, эти картинки вам, детям, дарил священник на уроках Закона Божьего, на уроках Священного Писания, на которые тебя постоянно отправляла мать, сердце Иисуса и Дева Мария; ты увидел как наяву — Новенький бросился за ними по лестнице, и услышал его крик, разносившийся по всему дому: «Убью обоих!»
Ты тогда удивился, не понимая, в чем дело, что вдруг нашло на парня, что за история с фотографией подружки, а сейчас подумал: наверняка староста вашей комнаты, несмотря на свою неприязнь к Новенькому, не доложил о происшествии; и тут Новенький опять прицепился:
— Надо думать, не из-за пустяков!
И Бледный с Меченым громко захохотали, но он не отстал и вдруг начал упрашивать:
— Ладно, забудем ту историю!
И опять — никакого ответа; лица обоих ничего не выражали, глаза смотрели куда-то вдаль, и ветер, поднявшийся под вечер, порывами налетал с западных холмов, кружил над бухтой и обрушивался на дома, и чудилось — ты невесомо паришь в воздухе, чудилось — сделав шаг, потеряешь равновесие, странная легкость, состояние вроде опьянения, казалось, весь остров непрерывно кружится.
Ты заметил, что Новенький не спускает глаз с тех двоих, и вспомнил, что прошлой ночью ты стоял у окна, а позади в комнате слышалось дыхание, тяжелое дыхание Бледного и более высокий звук, это сопел Меченый, и ты подумал, похоже на вздохи женщины; третий, Новенький, ни разу даже не шелохнулся, как будто не спал, а только притворился спящим, бодрствовал в темноте, как в самый светлый день. И стало жутковато, когда, обернувшись и не увидев его, ты вообразил, что он сидит выпрямившись на кровати и следит за тобой, ты подумал, может, заговорить с ним, но промолчал из опасения, что он не ответит, будет сидеть и молча смотреть на тебя из темноты, смотреть на твой отчетливый силуэт на фоне ночного неба, а в это время те двое, ни о чем не подозревая, ворочались во сне, и ты вообразил, что спящие они беззащитны, чего ты никогда о них не сказал бы при свете дня. Надо было разбудить их, но ты не мог даже шевельнуться, ты чувствовал, что за тобой следят, чувствовал страх из-за этого незримого взгляда, а утром все было забыто, Новенький вскочил и швырнул в тех двоих подушкой, и ты вздрогнул, потому что по комнате гулял сквозняк, и тут весь дом словно закряхтел, и сразу показалось, что ты находишься где-то высоко-высоко над землей, а не на пятом этаже, что сидишь на платформе, которая одиноко плывет по волнам, а затемненные дома вдоль берега бухты словно стерты, весь полукруг, края которого стали совсем расплывчатыми на серо-голубом фоне и казались слегка вздрагивающими.
