Владимир Дружинин - Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы
Но дадим слово «Грузчику».
Понять его немую речь нетрудно. Редко встретишь скульптуру с таким выразительным лицом. И вот что еще интересно: этот грузчик не один, хотя на постаменте только одна фигура. За ним угадываешь его товарищей. Он стоит во главе целой артели грузчиков, стоит, уперев руки в бок и выставив вперед ногу, с выражением вызова на крупном, мускулистом, открытом лице.
Похоже, он разговаривает с хозяином или его приказчиком, что-то требует от них. На лице нет и тени сомнения, страха. Нет, грузчик уверен в своей правоте и силе. Его противники возражают, но это жалкий лепет, грузчик слушает их с усмешкой превосходства…
Кажется, я где-то видел такого грузчика. Да, в антверпенском порту и теперь немало таких крепких парней. И кого-то он еще напоминает…
Ведь он из семьи, нам хорошо знакомой. Из семьи Уленшпигелей! Он сам говорит о себе взглядом своих озорных глаз. И губы у него такие, словно он бросает соленую, хлесткую шутку.
Говорят, от мастеров древности у Менье верность физическому естеству человека, гармония телесных форм. Одежда на скульптурах Менье условна, как бы прозрачна, — так ощутимы тела в своей красоте и мускульной мощи.
Однако грузчик не вызывает в памяти античных богов и героев! Да Менье и не искал их. Всю жизнь, а она была «ясная, словно солнечный пейзаж», как сказал бельгийский писатель Камилл Лемонье, он стремился передать красоту простых людей, красоту человека в труде.
А если искать предков Менье, то уж скорее в искусстве фламандцев. Полнокровное, плотское, оно с небывалой прежде глубиной изобразило человека в действии, в столкновениях, в хотении. И зачастую простого человека в повседневной жизни.
Страна гордых городов, страна Рубенса с давних пор провозгласила величие человека. Традиции гуманизма, традиции простой, как хлеб, жизненной правды не погибли в искусстве Бельгии.
И не могли погибнуть!
Константин Менье — человек, который воплотил их по-новому, в новом веке, родился в 1831 году, то есть через год после рождения бельгийского государства.
В то время Гент и Брюгге — старинные города ткачей — вновь обрели трудовую славу. Уже прославилось в Европе оружие, сработанное металлистами Льежа. На Шельде дымили первые грузовые морские пароходы.
Именно в Бельгии начали свою проповедь странствующие философы, последователи Сен-Симона. Их учение было утопично, расплывчато, но одно они знали твердо: «трудящееся большинство должно быть счастливо, без этого никто не имеет права быть счастливым».
Когда Менье был юношей, в Брюсселе, в изгнании, жил Карл Маркс. Там же собирался Первый Интернационал.
Знал ли об этом молодой Менье — неизвестно. Одно можно сказать определенно: его будущие герои, его антверпенский грузчик, его молотобоец, его шахтер, его рыбак уже существовали на свете. Они уже помогали отцам, привыкали к работе. Бельгия начинала плавить сталь, добывать уголь, строить машины для всей Европы.
Путь художника к главным своим героям не всегда прямой и всегда нелегкий. Вначале Менье должен был отбросить догмы, преподанные в Брюссельской академии. Вместе с художником де Гру он основывает «Свободное общество изящных искусств». Вместо дам в кринолинах и кавалеров в цилиндрах на полотне появился рабочий. Непривычная живопись!
В 1885 году Менье и его друг Камилл Лемонье совершают поездку по «черной Бельгии» — по шахтам, городам и поселкам угольного бассейна. Побывали они и на заводах Льежа.
«Я был поражен этой трагической красотой, — так выразил Менье свои впечатления. — Я почувствовал в себе как бы откровение для создания дела жизни».
С тех пор Менье отдает все силы этому созиданию. И вот оно перед нами — дело его жизни! Скульптуры, составляющие как бы панораму рабочей Бельгии.
Молотобоец, размахнувшийся тяжелой кувалдой. Он отвел ее назад, чтобы сильнее ударить, и все его тело, каждый мускул в напряжении могучего удара.
Молчаливый, понурый рыбак верхом на лошади. Он словно окаменел в седле под неустанным ветром. Лошадь тянет на берег сеть с рыбешкой и морскими ракушками — «мулями».
Бойкая хорошенькая девушка-шахтерка. Шахта еще не погасила ее юность. Она, кажется, кричит что-то, торопит товарища, замешкавшегося с вагонеткой.
Мертвый шахтер, убитый взрывом газа в штольне. Над ним в безмолвном горе склонилась мать…
Менье сменил кисть на резец — он ищет осязаемой, объемной выразительности. Навыки живописца, глаз живописца, однако, хорошо служат ему. Его изваяния замечательно портретны — он передает характер человека, его неповторимую индивидуальность. Изваяния видят нас, говорят с нами… Признаки профессии, бытовые детали даны очень скупо, чтобы не затенить основное.
Менье увидел пролетария, начавшего сознавать свою силу. И высек его черты.
Для старых фламандских мастеров величие человека было предчувствием, догадкой, мечтой. Для Менье оно расцветает воочию на черной, пропитанной углем земле. Человек велик в труде! Ему очень тяжело, его гнетет бедность, но он преодолевает все. Сил у него хватит.
Предки и потомки
Менье умер в 1905 году. Он вступил лишь в первые годы нашего века.
Где его ученики?
Картина современного искусства Бельгии пестра и противоречива. Есть художники, отказавшиеся от всякого родства. Послушаешь их — никто им не брат: ни рабочий, ни фермер, ни заводчик. Родина с ее традициями — пустой звук. Никому не обязаны, никому не служат.
А на поверку — служат! Пустышками своими, кляксами — все-таки служат.
Идут против человека…
Иначе не скажешь, глядя на бессмысленные мазки, линии, ничего не выражающие, не трогающие ни ум, ни сердце.
Однако есть художники и другого толка. Можно ли не вспомнить замечательного антверпенца Франса Мазерееля!
Мазереель — наш современник. Он весь в борениях и нуждах нашей эпохи. Рисует он горячо, с болью, с гневом. Его рисунки легко представить на плакатах, над колонной демонстрантов, в зале, где собираются люди, чтобы поднять голос против войны, насилия.
Всемирно известна серия «Идея». Все силы реакции ополчились против Идеи: в нее стреляют, ее пытаются испепелить на костре, где фашисты сжигают книги. Напрасно! Чистая, белая фигура Идеи неистребима, бессмертна. Она взлетает над кострами, она неуязвима для штыка, для плети. Никакие решетки, стены, замки не могут остановить Идею.
Черное и белое. Никакого компромисса не знает Мазереель между этими двумя красками.
«Вся яркость света и вся густота тени», — так определил стиль художника выдающийся французский писатель Ромен Роллан. Он увидел в гравюрах нечто общее с контрастной манерой Шарля де Костера.
И здесь живет Тиль Уленшпигель!
Если Менье опасался сделать своих героев грубее, чем они есть, и даже порой смягчал их черты, то Мазереель, напротив, все беспощадно заостряет. Менье часто лиричен, Мазереель же строг и яростен. Техника гравюры на дереве для него оказалась как раз кстати. Это старинная, простая техника, не ведающая полутонов. Поэтому графика Мазерееля напоминает народный лубок. Она угловата, очертания фигур скупые, резкие. В ней есть и злость Тиля и его неотесанная, тяжеловесная шутка.
Тревожно светит одинокий фонарь в припортовом переулке, озаряет мостовую, исхлестанную дождем, бездомного бродягу. А рядом спесиво пылает реклама удачливых торгашей. Мазереель чуток ко всем противоречиям нашего века. Он рисует и зловещий гриб атомного взрыва. Многие художники Запада растеряны, напуганы, проклинают цивилизацию, как будто машины, наука виноваты во всех бедах. Мазереель знает виновных.
Рисунки Мазерееля напоминают мне другого фламандца наших дней — Константина Пермеке.
Пермеке не график, а живописец. Что же сближает их? Вглядимся. Вот пейзаж бельгийского приморья. Это где-то недалеко от Антверпена. Серое море под низкими тучами, затихшее, словно придавленное. И берег — такой же плоский, как море, полоса желтого песка. Господствуют два цвета. Побережье не радует красками — и Пермеке не приукрашивает. Напротив, он как будто предпочитает писать в такие вот сумрачные, ненастные дни.
Почему?
На его полотнах нет праздников, есть лишь простая обыденность, трудная, изо дня в день, борьба с неласковой природой. Свои сюжеты художник искал среди дюн, на рыбацком судне, у скромных очагов.
Семья рыбака садится за обеденный стол. Год выдался трудный, улов нищенский. Печально, голодно в доме. Все это видишь сразу, с первого взгляда, хотя Пермеке и тут верен своей манере: люди и вещи даны контурно, деталей мало, даны лишь самые необходимые. Но какой скудостью веет от ломтя хлеба! Как он мал для мускулистых, крупных мужчин, вернувшихся с работы! Таково мастерство Пермеке — немногими мазками он умеет рассказать очень много.
