Валерий Митрохин - Афорист
— А я работал тогда во внешней охране Хагенбрудера.
— Где–то он теперь, — прервал разговор Холоша по причине всё той же ревности к прошлому своего подчинённого.
— На повышении в Москве.
— А то я не знаю, куда он переехал. Только сейчас и в Москве всё не так. Ничего от тех органов, куда его пригласили, не осталось.
— Неужели разогнали? — инстинктивно подсластил чувство ревности начальника Туфлица.
— А ты как думал! Сообщение же было.
Ым стрелял, пока не кончились патроны. Потом пошёл в рукопашную, мыча и брызгая слюной, зашиб чуть ли не до смерти одного из штурмовиков. В ответ на это кто–то выстрелил в Ыма в упор, разнёс ему сердце. После чего Ым прошёл ещё несколько шагов, как раз до края обрыва, чтобы кинуться вниз.
Когда их вывели из пещеры, они жались друг к дружке, словно несмысленные дети.
— Как зовут вас? — спросил у них майор Кусок.
Все трое в ответ только таращились.
— Да они, похоже, наколотые, — заметил кто–то.
— Кто вы? — Кусок дернул за руку малыша Ли.
— Я? — переспросил и просветлел взглядом Ли. — Я её муж. — И прижался к груди Луи.
— Я муж её, — ответил Ал и обнял Лую.
— Это мои детки, — внятно, словно в бреду, произнесла Луя и стала совать грудь то тому, то другому.
— Ал! Ли! Луя! — сказали они один за другим. А все подумали, что они молятся.
— Наши сердца бились пульс в пульс. Это давало необыкновенные ощущения. Два сердца сливались в одно. Два тела — в одно. Две души — в одну. С душ и начиналось это слияние. Если этого нет между двумя, сердца никогда не пойдут в одном ритме, значит, двое никогда не будут счастливы. Значит, что бы они и как бы ни говорили друг другу о любви, любви меж ними нет. А только страх одиночества и ужас тоски.
Теловоды заполонили Цикадию. Их становилось всё больше. Порой казалось, что каждый второй здесь окаянец.
— А ты посмотри на небо, оно полно ими.
— Полно чего?
— Звёзд, чего же ещё!
— Всё, мне пора чистить рыбу, — сказал Теря, и засеменил к лодке, из которой, отставив острый зад в белых холщовых штанах, старательно покряхтывая, принялся выбирать свой небогатый улов.
Пиза:
По сути дела, нам всем пора чистить рыбу. Подбивать бабки. Мести двор, мыть окна. Белить стены. Большой праздник на носу. Огромный, можно сказать.
— Ну, что ты, Чемпион, всё подбитыми крылами плещешь! Повремени, пускай срастутся.
— Стал я, старый, задумываться очень. Воспарять думками высоко. Аж голова кружится и сердце заходится.
— Вижу, слыхал. Но этак и сам загреметь можешь с большой высоты.
— Почему это одни при власти и при деньгах, а другие голодные и никому не нужные? Или почему одних сажают за килограмм винограда, а другие миллионы прикарманивают и ничего? Постепенно мои мысли стали густеть, кристаллизоваться что ли. И стал я смотреть на жизнь сквозь эти кристаллы. И делать краткие выводы, как Пиза.
— Ясно, — вздохнул старик, — Только вот беда, ни твои, ни Пизия краткие высказывания бедный дед Терентий не догоняет. Вот есть у него по подсолнуху высказывание. А я думаю, зачем же бегать ему по подсолнечному полю! Его, сеяли, пололи, обрабатывали, а ты бежишь и топчешь труды людские.
— Это, дед, метафора такая. Это даже не подсолнухи, а люди. Я в той жизни, ну еще до катавасии, всё время с такими сталкивался. Сам не знаю, почему у меня с ними не ладилось. Видать, я им не подходил, не нравился чем–то. Очень тесно такие люди стоят. И когда хочешь сквозь них продраться, то они тебя бьют кулаками, ногами и даже головой.
— Пятый угол, значит, делают.
— Вот–вот. Правильно, когда меня так–то вот валтузили ни за что, ни про что, я всё время детство вспоминал. Когда от тебя с баштана приходилось удирать. Сквозь подсолнечник. Листья царапаются, дерут по шкуре. Табачищем воняет. А головки этих самых подсолнухов — по морде. По морде твоей ездят.
Ирэн:
— Только не дари мне гиацинтов. У меня от них болит башка.
Забавное созвучие:
У божка не болит башка.
Состояние
Жадность, с которой он проглотил какую–то еду, вызвала у него спазм отвращения к самому себе. Потом, ужасаясь таким в себе противоречием, все тщился вспомнить, что это было: кусок жареной рыбы или холодная говяжья котлета. Еще больше изумлялся степени отрешенности, в которой пребывал в последнее время. Последнее время — это сколько? Месяц, год, вечность?
Опыт
Хочешь командовать — загрузи партнера максимально, чтобы ему некогда было соображать, анализировать, решать: кто прав, кто виноват.
Психома
Страшно, когда люди выходят друг против друга в рукопашную. Вышли — прозвучали взаимные обвинения и проклятья, пролилась кровь… Побились, высказались и разбежались удовлетворенные — одни победой, другие поражением. Пусть ненадолго, пусть не навсегда, итогом такой войны является мир и, самое главное, память о войне.
Хуже всего, когда ярость остается в сердце. Нереализованная, от безысходности своей она перерождается в ненависть.
Воспринятая с молчаливого согласия сердца и разума, она становится частью души. Загнанная на ментальный уровень, она передается из поколения в поколение и называется ксенофобией.
И тогда я увидел другого Ангела, спускающегося с небес. Над головой его, одетого в облака, стояла радуга. Лицо его сияло, как солнце. А ноги были подобны столпам огненным. В руке его был пространный свиток. И поставил он свою правую ногу на море. А левую на сушу и вскричал, аки рыкающий лев. А голосу сему вторили семь громов. И как только зазвучали семь громов, я хотел было, как делал до этого, продолжить запись свою обо всём, что тут увидел и услышал. Но голосом с неба был остановлен: «Сохрани в тайне, что говорят семь громов, не записывай этого!»
— А ты не скажешь, что там говорилось.
— Не скажу, потому что не знаю.
— Но ведь ты там был.
— Не я там был, а тот, кто говорит, что он — это я. Он знает. Но видишь, не говорит. И не скажет.
— А если мы потребуем?
— Нет, господин следователь! Тут наши с вами требования ничего не значат. Не скажет, потому что не имеет права или повеления свыше.
— У него что, подписка о неразглашении?
— Он только писатель.
— Быть может, есть черновики? Где он жил, писал всё это?
— На острове Патмос, где отбывал каторгу за веру Христову. А было это две тысячи лет назад.
— А если…
— Не тщитесь, господин следователь.
— Но я ведь должен довести, дойти до логического конца.
— Куда уж дальше? Вот он, конец.
…Конец уж наступил. Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей. Хотя стоп! Не то, не то, не то! Хотел сказать другое.
Мне жаль вас, добрый человек, ибо вы не знаете края и меры, и предела, начнёте докапываться до так называемой истины, а она–то вас и убьёт. Вы его убьёте, а она вас. Вы сейчас, а она — потом. Поэтому я возьму на себя ещё один грех. В большой семье детей не считают.
— Ну, ну! Говори же! Я же вижу, что и ты не лыком шит.
— Шит. Я шит, да не гожусь на щит. У меня есть на этот счёт версия.
— Только–то?
— Достоверно знать не дано. Могу только догадку строить.
— Ну и что ты там соорудил?
— Так вот, дорогая душа, семь громов во след за тем Ангелом в ауре объявили, как мне кажется, очень важную для человечества вещь. Мол, какие бы муки и казни ни претерпели грешники, Господь милостив. Всех грешников тех простит и заберёт к себе в Царство Божье. Как бы, мол, там ни было, мы же все чада Его. Одни умнее, другие глупее. Одни волевые, другие алкаши, как я. Есть и убийцы и, воры и сутенёры. Но всё ж они люди. И Создатель — Отец — их любит. Такая вот версия!
— Твои бы слова до Бога!
— Вот все вы апеллируете к Богу. Всё в Его руце, не так ли? Тогда почему не вернёт Он мне Таму?
— Ты согрешил смертно.
— Я согрешил с горя, в отместку. Но зачем Он позволил, чтобы убили Таму?
— Не суди, ибо не судья ты!
— Где милосердие, где Его любовь?!
— Он испытывает нас, Он же и наказывает нас, когда любит.
— Зачем такая любовь?!
— Замолкни! Стань на колени! А ещё лучше прострись ниц и моли о прощении. Червь ты, грязь, пыль. Нет у нас права, чтобы судить родителей. А уж чтобы судить Его тем более!
— Прости, Терентий. И помолись за меня. Я не умею и не знаю молитв.
— Давай, детка, вместе это сделаем. Повторяй за мной: Святый Боже! Святый крепкий! Святый бессметный! Помилуй нас!
И тогда Ангел, стоящий на море и на суше, поднял десницу к небу и поклялся именем Живущего вечно, Который создал небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, море и всё, что в нём: «Время кончится, как только вострубит седьмой Ангел. Как только он изготовится возгласить трубой, откроется тайна Господня как то объявил Он некогда слугам своим — пророкам!»
