Роже Вайян - 325 000 франков
Шатляр, не хуже Мореля, считал в уме.
— За полгода, — сказал он, — этот парень принес старику пятьсот тысяч франков прибыли.
Бюзар отсек «морковку»…
— Я заработал больше, — вставил он, — триста двадцать пять тысяч — это мой чистый доход. Я вношу еще по пятьсот франков в день родителям за питание.
— Лошадей тоже надо кормить, — возразил Шатляр.
Бюзар опустил решетку.
— Плевать мне на ваши заумные рассуждения. Завтра в восемь часов я смываюсь…
Незнакомец вопросительно посмотрел на Шатляра.
— Парень хочет жить сегодня, — пояснил Шатляр.
Бюзар отсек, разъединил, сбросил… Шатляр со своим спутником отошли от него.
— А здесь тяжелые условия? — спросил незнакомец.
— На всех предприятиях тяжелые условия, — ответил ему Шатляр. — Старик Морель объяснил бы тебе, что он не может быть щедрее своих конкурентов… Он сам бывший рабочий. В тридцать шестом году он голосовал за Народный фронт… Во время оккупации давал деньги партизанам… Еще совсем недавно он дал по подписке на нашу прессу двадцать тысяч франков, которые передал мне через своего сына.
— Он обеспечивает себе будущее…
— Не так-то все просто. Он остался «красным», как здесь говорят… Старик Морель до сих пор заходит в «Социальную Зарю» пропустить стаканчик вина, и ребята, смеясь, говорят ему: «Старый ренегат… ты что же, устроил самому себе революцию, в одиночку?» Он очень гордится, хвастается тем, что оказался изворотливее других. Хотя постоянно твердит: «Мое старое сердце по-прежнему с вами…» И в этом есть доля правды. Но все же относительно сносные условия работы на этой фабрике — заслуга сильного профсоюза.
— Этот парень тоже собирается устроить революцию в одиночку, — заметил незнакомец.
— Да, но теперь не те времена, в наши дни это уже невозможно, — сказал Шатляр.
Во время дневного перерыва Бюзар никак не мог заснуть. Лежа в кладовой на мешках с пластмассой, он долго ворочался с боку на бок и в конце концов вернулся в цех. Он встал за спиной брессанца, работавшего с поднятой решеткой.
Крестьянин вынул, отсек, разъединил, сбросил. Бюзар протянул ему сигарету и зажженную спичку. Брессанец успел закурить. Вспыхнул красный глазок, раскрылась форма.
— Завтра в полночь я кончаю, — сказал брессанец, разъединяя сдвоенные кареты.
— А я в восемь часов вечера. Мы с Мари-Жанной и сестрой зайдем за тобой, и все вместе отправимся на танцы.
— Ну и кутнем же мы, — сказал брессанец.
Он отсек, разъединил, сбросил. Глупо торчать у пресса, пока работает товарищ, подумал Бюзар; и так ему придется провести здесь еще целых четыре смены: от шестнадцати часов до двадцати, от полуночи до четырех утра, с восьми до полудня и снова от шестнадцати до двадцати. Бюзар вышел, дошел до фабричных ворот. В стороне Сен-Клода низкие тучи хлопьями нависли над горами. На углу авеню Жана Жореса какой-то велосипедист поскользнулся на мокром асфальте. Бюзар почувствовал озноб и вернулся на фабрику.
Когда он шел по цеху, многие рабочие молча улыбались ему. Один из них подмигнул и сказал:
— Ну что, завтра конец?
Бюзар ушел в кладовку и попытался читать валявшийся здесь номер известной лионской газеты. Но это его не интересовало. После окончания школы он не прочел ни одной книжки, не брал в руки газет, за исключением «Экип» и «Мируар спринт». Он не имел никакого представления о том, что происходит на свете, если не считать событий в мире велосипедистов. Правда, до него доходили обрывки всяких сведений из разговоров отца и рабочих на фабрике, но Бюзар старался пропускать мимо ушей все эти «заумные рассуждения», которыми, как он был убежден, люди пытались помешать ему устроить свое будущее по собственному усмотрению. Мари-Жанна полностью разделяла его взгляды. Оба рабочие, оба жили в Бионне, в этом рабочем городе, где за жизнь Сакко и Ванцетти боролось все население, откуда уезжали добровольцы сражаться за республиканскую Испанию, в городе, где все стены были покрыты надписями против генерала Риджуэя, и оба они, Мари-Жанна и Бюзар, были еще более оторваны от внешнего мира, чем Поль и Виргиния на своем острове. Подобные вещи были еще возможны и даже довольно часто случались во Франции этого периода.
Внимание Бюзара привлекла было спортивная хроника в этой случайно попавшейся ему на глаза газете, но, не найдя ничего о велосипедном спорте, он закурил и попытался ни о чем не думать; это очень трудно. Помимо своей воли, он принялся подсчитывать: еще шестнадцать часов, тысяча четыреста карет, две тысячи двести восемьдесят раз поднять и опустить решетку, сделать восемь тысяч шестьсот сорок движений… Бюзар вернулся в цех.
Без четверти четыре. Элен принесла еду. С нею пришла и Мари-Жанна.
Она впервые попала на фабрику. На ней был бледно-голубой, почти прозрачный плащ по теперешней моде, и туфли на высоких каблуках. Она шла по цеху напряженной походкой, презрительно надув губы. Мари-Жанна заранее ненавидела фабрику. Вот именно такой она себе ее и представляла: лампы холодного дневного света, вытянувшиеся, как огромные звери, прессы, медленно раскрывающиеся и закрывающиеся формы, которым ничего не стоит, она это знала, раздробить руку человеку.
Все взгляды были устремлены на нее.
Элен чувствовала себя гораздо непринужденнее. Целыми днями она работала на токарном станке в отцовской мастерской, часто приходила на «Пластоформу» за оправами для очков, которые Бюзары шлифовали, и большинство рабочих были с ней на «ты». Элен была помолвлена со слесарем-инструментальщиком из механического цеха.
— Как мило, что ты пришла, — обрадовался Мари-Жанне Бюзар. — Мы уже кончаем. Видишь, я был прав…
Об их свадьбе было объявлено. Она была назначена на следующее воскресенье, а в понедельник они уже будут в снэк-баре. Все, о чем мечтал Бюзар, почти сбылось, но он не испытывал никакой радости и сам не мог понять, почему это так.
— Знаешь, я чувствую себя, как в кино, — сказал он. — Видимо, я очень переутомился…
Гладкое, как всегда, лицо Мари-Жанны оставалось непроницаемым.
Бюзар съел плитку шоколада. Элен уговаривала его съесть еще бутерброд.
— Нет, не могу, не лезет, — отказался Бернар.
Начиналась его смена. Брессанец ушел в кладовку, и Элен понесла ему туда еду. Бюзар встал к прессу. Мари-Жанна молча стояла рядом с ним.
Бюзар быстро взмок. Он снял свою рабочую куртку и продолжал работать в майке, хотя в цеху вовсе не было так жарко. Мари-Жанне было в самый раз в плаще и шерстяном жакете. Этот цех самый новый на фабрике, и вентиляция здесь вполне приличная.
Бюзар потел все сильнее. Капли пота стекали у него со скул, падали в ямку над ключицей и медленно сползали под майку, которая их впитывала.
— Я сейчас вернусь, — проговорила Мари-Жанна.
Она вышла из цеха. Теперь походка у нее была решительная, и вернулась она почти мгновенно с флакончиком одеколона, который купила в ближайшей парикмахерской, на углу авеню Жана Жореса.
Бюзар поднял решетку, вынул игрушку…
Мари-Жанна смочила одеколоном свой батистовый вышитый платочек.
Бюзар отсек «морковку».
Мари-Жанна нежно вытерла платком пот с его лба.
— Продолжай, — говорила она. — Продолжай.
Она протерла ему виски.
Бюзар разъединил сдвоенные кареты и сбросил их в ящик. Зажегся красный глазок. Но Бюзар не поднял решетки. Форма не раскрылась. Пресс остановился.
Бюзар положил руки на плечи Мари-Жанны. Она продолжала тереть ему виски. Впервые она была с ним так ласкова.
— Бедный мой мальчик, — сказала она и прижалась к мокрому лицу Бюзара своим выпуклым лбом, гладким, как отполированное до зеркального блеска дерево дорогой мебели.
В глубине цеха кто-то свистнул. Другой рабочий издал губами звук поцелуя. Бюзар убрал руки с плеч Мари-Жанны. Он поднял решетку, вынул игрушку…
Мари-Жанна сунула флакон одеколона и платочек в карман Бюзара.
— До завтра, — сказала она. — В восемь часов я приду за тобой.
В это время Элен вернулась из кладовки, куда она относила еду брессанцу, и обе девушки вместе вышли с фабрики.
Они шли по авеню Жана Жореса. Мари-Жанна молчала. Она вспомнила потные плечи Бюзара и почувствовала себя гораздо более взволнованной, чем когда он лежал рядом с ней. Отныне вытирать ему пот — ее обязанность.
Она взяла Элен под руку и в порыве откровенности сказала:
— Я счастлива.
Элен удивилась: она привыкла к потрясающему самообладанию Мари-Жанны. Она неловко похлопала ее по руке.
— Конечно, конечно, красавица моя, милая…
В восемь часов вечера брессанец пришел сменить Бюзара. Он изо всех сил хлопнул ладонью по цилиндру.
— Холера! — сказал он машине.
Он ударил второй раз с силой, способной свалить быка, но чугун оказался крепче и даже не дрогнул.
