Геннадий Баннов - За огнями маяков
Иннокентий было замахал рукой (на Олегову инициативу он всегда махал рукой), да дядя Микола поддержал Олега: «Давай-давай!» И девчонки подхватили:
А я пий-ду в са-ад зэлэни-ий, в сад криниченьку ка-апа-ать.
И Гоша подтягивал, только не громко, чтоб, чего доброго, не уличили, что ему медведь наступил на ухо. Какому же русскому не знакома эта хохлацкая песня? И наши, сибирские, к примеру, разве их не поют на той же Украине, как свои?
При случае Олег поет и свои. Давние, родные. Потому что они впитались в кровь с самого детства.
Глухой неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахали-ина
Звериной узкою тропой.
Задумчивую эту отцову песню он певал еще, когда бегал босиком. А в этой дороге на Сахалин будто сама она ему просилась на язык. Все уже знали, что они с Гошей едут далеко, на Сахалин, и, по-видимому, им даже сочувствовали. Кому из этой компании было ведомо, что они сами себе выбрали эту дорогу и эту судьбу? И подпевали, несведущие, в тон Олегову настрою. Воля, он заметил, по-прежнему отводила глаза; теперь они ему не казались прилипчивыми, наоборот, хотелось встретиться с ними, уловить момент, когда она наставит свои красивые зеленые глазища. И, улыбаясь, посмотреть на нее. Пели «Славное море, священный Байкал», на правах знающего песню Олег запевал, и она подхватывалась и сливалась в одно целое и достигала каждого уголка вагона. И слаженно поющим молодым людям казалось: как они славно поют, какие они молодцы!..
А за окнами все бежит назад, в невозвратную даль. Все бежит: что было, что прошло и что никогда уже не вернется… Но неужели не вернется? И родители, и Уфа, и Леночка — неужели не вернутся? Но почему все уходит? Почему бы не вернуться назад?
За окном все бежало и летело, и колеса перебирали и перестукивали на быстром ходу, и на сибирском гладком просторе вагон заносило то в одну, то в другую сторону. Теперь уж начались и горы. Слева то и дело открывался плеск бесконечной водной стихии, справа возвышались покрытые лесом скалы, иногда, впрочем, перебегавшие через пути, налево и закрывавшие от путешественников вид сверкающего озера.
Звенели и щебетали девичьи голоса, каждая из говорящих вспоминала что-то значительное в своей жизни. В их рассказы врезались и голоса спорящих Гоши и Иннокентия, отстаивающих каждый свою точку зрения на жизнь и на счастье. Ушей Олега достигал занудливый, поучающий голос конторского служащего, Иннокентия этого, и упрямая и неуступчивая настойчивость Гоши Цаплина.
От воспоминаний, похоже, Олег расчувствовался, созерцал сцепленные на своем колене руки. Но нет, это не дело — тужить, когда находишься в кругу товарищей, когда проживаешь вместе с окружающими такую интересную дорогу. Не дело, нет!
С подачи дяди Миколы о том, что скоро им предстоит проехать много тоннелей, разговор плавно перешел на них. Олег убрал руки с колен, стряхнул с себя теплившиеся воспоминания. Поднял голову:
— Братцы, анекдот вспомнил!
— Какой же ж к черту? — перебил Иннокентий. — Идет балаканье за жизнь, каки ще анекдот?
— А ты не перебивай! — встрял Гоша Цаплин.
— Не перебивай! Пусть расскажет! — поддержали девчонки.
— Давай, рассказывай! — настоял и дядя Микола.
— Ехали, значит, в поезде, в таком же вот купе четверо: юная девушка, пожилая дама, разбитной парень. Еще был там поучающий всех; ну, такой, как наш Иннокентий… То и дело всех наставлял.
— Ты ж хотел этот самый!..
— Не перебивай! — хохотнул дядя Микола.
— Ехали, ехали, и на пути у них — тоннель. Поезд вошел в тоннель, и в темноте расслышались такие звуки: сперва — поцелуй, потом — удар. Как будто кто-то кому-то влепил затрещину. И вернулся свет, и в купе установилась тишина.
И каждый исподволь стал оглядываться. И обнаружилось, что у этого у «Иннокентия» горит щека…
— К-какую чепухню н-надумал! — Иннокентий взорвался.
Девчонки захихикали, дядя Микола рассиялся на всю катушку, прищурясь, слушал Олегов сказ.
— Тут повторяюсь я: парень-то этот разбитной был чудак по натуре и выдумщик. В темноте он чмокнул себя в руку и отпустил занудливому этому… Ему, значит, отпустил оплеуху. — Пропустив мимо злую реплику Иннокентия, Олег продолжил: — И вот бабушка, блестя глазами, очками ли, подумала: «Молодец девушка. Не далась в обиду, умеет постоять за себя».
Воля вдруг рассмеялась звонко. Подруги, на нее глядя, тоже озарились улыбками.
— А пострадавший, с горящей-то щекой, соображает: «Этот шалопай, этот недоучка, — Олег подражал голосу Иннокентия, — он же в темноте нахально поцеловал ее. А она, понимаешь, ну, съездила по физиономии. И лично мне…»
Теперь хохотал Гоша. Голос-то был Иннокентия…
— Размышляла про себя и девушка: «Почему же этот веселый парень поцеловал старуху, а не меня?»
Девчонки зашлись смехом. И опять выделился Волин заливистый хохот. Ее как будто прорвало: ладошкой она закрыла себе рот, но все прыскала и взрывалась — и смех так и пролезал ей сквозь пальцы.
Иннокентий угрожающе сверкал глазами. Чтобы не стать притчей во языцех, Олег вышел из купе. Стал на проходе, в открытое окошко созерцал гладкое озеро, пересекаемое холодными полосами ряби. Понемногу он отходил от сдерживаемого внутри злого смеха. Уже и не думал о том, что оставлено в прошлом, стал прикидывать, что их ждет впереди.
Но можно ли долго думать о том, что будет, чего не видел и не знаешь? Так что скоро сбился на философию. Вот пассажиры сверхдальней этой дороги, кто они? Путешественники! Каждый из них, с неповторимой судьбой. Пожалуй, и они с Гошей тоже соответствуют такому званию, и, значит, их судьбы тоже неповторимы. Они, к примеру, спортсмены. Вот бокс для Олега все: отдал ему свои юные годы. А Гоша? Он любит спорт, но в душе путешественник. И жизнь любит — сманил же и его на свою дорогу.
Впрочем, твой спорт — это не вся жизнь, это только часть. Вся жизнь — это нечто большее. Так и узнать же ее надо, узнать…
21. Двое у окошка
Справа и слева по ходу поезда пробегают станционные поселки с базарчиками, продают на них вареную картошку, соленые огурцы, грибы, зеленый лук. И рыбу! Омуля с душком!.. И поезд трогается, и разгоняется, и набирает скорость. И целый день, даже к вечеру, прерываемые взрывным гулом тоннелей, едущие наблюдают искрящуюся гладь нескончаемого Байкала с далекими, едва видными скалистыми берегами, с заблудившейся где-нибудь у горизонта лодкой с парусом; а к ночи — бегущую по пустынному плесу, вслед за поездом, золотую лунную дорожку. Олег любит такие картинки: станет, вперится в окно, никого не замечает вокруг да около.
Воля наконец-то подошла, стала рядом с Олегом. Но тихо-тихо, еле слышно: о ее присутствии свидетельствуют только едва уловимое дыхание и восхищенные вздохи по поводу увиденных красот природы.
Запутавшаяся в единственной на небе ребристой раззолоченной тучке, луна то и дело оголяется, освещая и пронизывая светом замглившееся пространство над озером и сама отражается в воде, как в зеркале. И снова кутается, и запеленывается в облачную ткань, и тень нисходит на водную гладь — веет тогда из окошка прохладой, и они с Волей вздрагивают, не решаясь, хотя бы для согрева, приблизиться друг к другу. Она созерцает и любуется картиной играющего месяца с легким облачком и, конечно же, замирает от такого счастливого видения, и ничего не говорит она Олегу, вслушивается только в его высказывания о ночном виде Байкала и о лунном озарении с небес сквозь ребристое, расцвеченное золотом ватное облако. И по его голосу чувствуется волнение, и проникается этим волнением и замирает, и почти не дышит. И будто ожидает… ожидает чтения стихов. Кажется, вот-вот начнет он читать стихи… И, не удивительно, дождалась наконец: потекли они:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Тут надвинулся и закрыл своей чернотой, с перемежающимся подсветом лампочек, тоннель — все зашумело и загудело в вагоне и в поезде, и, плавно покачиваясь, вынес он пассажиров на вольный простор с синим небом и ясным месяцем. Олег продолжил чтение Лермонтовских «Тучек». Воля помнила эти стихи и вслушивалась в Олегово чтение. Преисполненный вдохновения, он их читал свободно и ровно, не напрягая голоса. Она награждала его своей улыбкой.
Когда в очередной раз, нежданно-негаданно и как-то некстати, взорвалась тишина и канул во тьму весь поезд, и гул темноты с редким подсветом мелькающих лампочек будто погрузил всех в холодную воду Байкала, Воля вздрогнула, схватила Олега за руку. Бездумно он придвинул ее к себе, и головой она ткнулась и припала к груди, и, переживая тоннельное безвременье, оба затихли. Покуда за окном не открылся освещенный луной водный простор с золотистой посередине дорожкой. Олег шевельнулся, и она выпустила руку. И он почувствовал, что в этот краткий миг близости что-то меж ними произошло, какие-то перемены… Он сбился с ритма. Да, он читал стихи, но какие? Взялся за Пушкина: ни с конца, ни с начала:
