Ника Муратова - Белый кафель, красный крест
– Не говори. Давай хоть по бутерброду съедим.
...
Девять утра. На полу – последний мальчик из выписных. Лет шестнадцати. В костюме. С галстуком. Хороший, домашний, только никакой. Бывает, первый раз, наверное, так нажрался. Ну да ладно, папа ему, бедолаге, дома всё объяснит.
– Эй! Давай-ка вставай! Всё, домой! Домой! Ножками! Алё-о!
– Всё! Я сказал – ВСЁ!
– Чё всё?! А ну завязывай хамить! Встал – пошёл!
– Я... не хамлю. Я... Всё, говорю, ВСЁ!!! Никаких больше Новых го´дов!!!
– М-да. Тут ты прав...
...
Или вот – 8 марта. День особенный. Потому что российские эмансипированные тётки так отрывались наравне с сильным полом, что временами его даже перепивали. Не то чтобы они в другие дни тушевались, но 8 марта – это было святое в плане нажраться и загреметь к нам с алкогольной интоксикацией. Я, как вы понимаете, достаточно специфическую социальную прослойку имею в виду. И хоть никакого эстетического чувства её представительницы не вызывали, в праздник отношение к ним смягчалось. На запахи источаемые невзирая. Какие ни есть, а всё ж – дамы! Их день.
Вот сидим как-то на смене, как раз в Международный Половой Праздник имени Женщин. В отсаднике, под утро уже, пара подотчётных тётенек копошится. Самоё себя ещё не осознали, но уже обделались по полной программе. Похмельное утро – это, знаете ли, не каждый организм выдержит, особенно когда является оно в казённом доме, на полу, за решёткой. Ну, благо, всё равно им же убирать, поэтому претензий за антисанитарию никто не предъявляет. А запашок-с, так у нас и не парфюмерная фабрика «Северное сияние», дело привычное.
И тут одна, как альпинист, по отвесной двери до смотрового окошка добралась и давай в него барабанить. Не, красавица, влажная уборка помещения за собой – это альфа и омега устава заведения! Не пойдёт.
Подхожу и довольно ласково, хоть и с укоризной, сообщаю ей o своём отношении к происходящему (дышать аккуратнее стараюсь, бо очень пахучая тётенька попалась).
– Слушай, ты б заткнулась, что ли. Шесть утра на дворе!
– Сынуленька, я Власова!
– И?
– А вот на Власову... сумочка записана... должна.
– А ещё пару часов не потерпишь?
Ухожу вздремнуть полчасика. Ан нет – барабанит, что твой заяц с батарейкой в заднице.
– Ну чего тебе, жертва аборта? Из шланга полить, чтоб замолчала, а, Дама-с-Фекалиями?
– Не, сынуленька, не надо. Ты мне сумочку бы принёс...
По опыту знаю – не отвяжется. Скандалить сил нет, да и пустое это. Если вспомнила про личную собственность – сливай воду. Не заткнётся, пока в целости оной не удостоверится.
– Какая сумка была? От Гуччи, небось, с тыщей рублей внутри?
– Не, хороший мой, што ты! Белая такая, не новая уже, с ручкой. Ты её мне принеси!
– Ой! А если нет, то что? Ты и меня обоссышь?
– Тьфу на тебя, ты с виду же хороший мальчик, сумочку принеси, будь ласков... пжалста...
И смотрит радостно из-под облёванного перманента. Тут дешевле пойти навстречу. Иду, смотрю по акту, нахожу сумку. Белая. Во всяком случае, была когда-то. Несу.
– Вот спасибо. А там внутри, сынуленька, у меня что-то есть!
– Всё на месте, на, можешь проверить.
– Нееееет! Ты сам посмотри.
Вы в бомжовские сумки руками лазали когда-нибудь? Но мне уже всё равно было. Лишь бы отстала, а там – полчаса законных придавить, у батареи. Лезу. Тошнит, но спать хочется сильнее.
– Ну, что у тебя тут?
– Конфетки... (умильным голосом, кокетливо так).
– КАКИЕ КОНФЕТКИ В ШЕСТЬ УТРА???!!!
– Шоколадные...
В остервенении вытряхиваю сумку на пол. Хорошо, что туда только блевали. Могли и насрать, были прецеденты. За уголок выуживаю безжалостно, в кашу, растоптанную коробку какой-то соевой дряни.
– На тебе твои конфеты, отвали только!
– Нет, сынуленька... Это – тебе! С чайком покушаешь...
И вроде озверевать полагается от подобной публики, ан нет – чаще наоборот получалось. Да и чего злиться? Хороший человек, о ближнем заботится. Даже в нелёгкую пору похмелья и расслабленности сфинктеров.
Или вот привезли знакомого старого, Вову. Вова у нас часто гостил. Дурак был законченный, но тут уж что кому на роду написано. Мы к нему, в общем, неплохо относились. Когда не безобразил. А тут Вова набезобразил-таки. Нажрался циклодола – и полквартиры разнёс. Это лекарство такое. От болезни Паркинсона. Циклодол – штука интересная, если много съесть. Такое показывают, что не дай Господь. Меня как-то им для науки накормили, так потом впятером вязали, еле справились.
Упаковали Вову на отделение, пригрозили для порядка и дальше работаем.
Я себе по «приёмнику» шустрю, и тут звонить начали. С отделения. Болтать особо некогда, поэтому объяснять ничего не объясняют, но просят зайти. А мне тоже недосуг. Самим, что ли, не справиться?!! Раз позвонили, два, три... И тут слышу топот. Пришли. Человек пять. И в глазах у всех – нехорошее.
Короче, бегу на отделение от греха, пока до членовредительства не дошло. И ещё изза дверей слышу – зовут. Меня причём. Жалобно так, но громко очень. Вовиным контральто. На четыре октавы.
– Серёооооога!!! Серёгаааааа!
Он, оказывается, таким образом уже час надрывался. Без передыху. Полвторого ночи на дворе – коллектив нервничает.
Захожу в палату, а там тоже нервные все, особенно зек у двери. Но его хоть наручниками пристегнули.
– Чего тебе, Вова?
Ласково так спрашиваю, но строго. Он так ко мне рванулся, что чуть ремни не порвал, которыми его привязали. Глаза горят, дрожит весь и шёпотом на всю палату выдаёт:
– Серёга, слышь! Куртка моя где?
– Какая куртка, Вова? Ночь на дворе! Я тебя щас жгутом удавлю...
– Тсс... У меня там под подкладкой ещё циклодол есть. Ты не нашёл просто. Давай его съедим, а? А я орать не буду. Лады?
И рожа такая благостная-благостная.
При всей весёлости работы с алкашами и токсикоманами основной темой всё же был суицид. Через самоотравление чем ни попадя. Bпрочем, суициды тоже самые разные встречались. Были серьёзные, были наглодемонстративные.
Например, извечные пятнадцатилетние «он меня не любит!» и пять таблеток анальгина в качестве страшного и мгновенного яда. И смех, и грех. Но ведь что обидно – возвращаются. Через пару месяцев, глядишь, опять привезли. Опять «не любит». Нет, не тот, что в прошлый раз. Другой уже. Тут уже мухи отдельно, котлеты отдельно. В пятнадцать лет – оно же очень серьёзно всё. Сложно объяснить, что всё пройдёт, устаканится. Сложно. Но можно, если ребёнок вменяем, просто перегрелся от избытка чувств и гормонов. С кем не бывало.
А иногда – ну такие попадались! В глазах пустенько, сама анальгину попила, сама подружке позвонила. Чтобы та «03» набрала и всех заинтересованных лиц до кучи. Так и привозили иногда, с группой поддержки.
Сама, засранка, кобенится, орёт: «Жить не буду! Не надо меня лечить!» И то верно. От анальгина какое лечение? Однако общественность уже на взводе, все наскипидарены до температуры кипения. Косятся недобро и того, который «не любит», порвать готовы. А он, бедный, в уголке стоит, и так тоскливо ему... По глазам видно.
Здесь что главное? Хорошо подготовленный экспромт. С полоборота срываюсь на крик (тут важно всех посторонних убрать, от греха):
– Ах ты, тварь такая!!! Жить не хочешь? Да и не надо! Кому ты сдалась?! Да тебе полчаса осталось! Не хочешь? Ну и пошли в морг. Пока дойдём, как раз и всё!
Очень желательно, чтобы истерика правдоподобно выглядела. Тренировкой достигается. После чего хватаешь это чучело и ведёшь в морг. Благо он всего этажом ниже был. Далее – по порядку. Сначала дверь в холодильник открыть, визжащую дуру затолкать внутрь и только потом свет включить. Ибо сперва запашок, а потом, одним ударом – визуальный ряд. Всё-таки Институт «скорой». И в морге всего на выбор – и с ДТП, и из-под поезда, долго перечислять. Впечатляет, в общем. Даже кто привычный. Я, хоть и знал, что внутри, всё равно вздрагивал каждый раз.
Дальше – успеть поймать. Это главное. Потом – ничего не сломать, пытаясь удержать. И себя в обиду не дать тоже важно. Сложно жене потом объяснять, почему именно на твоей роже кто-то маникюр затачивал.
Всё. Противник деморализован, просится куда угодно, лишь бы отсюда. Жить хочет и даже очень.
Работа в таком горячем цеху, как токсикология, кругозор будущего врача расширяла, как ни одно другое отделение.
Вот, например, весьма поучительная история о недопустимости спешки и поверхностной оценки состояния больного при постановке диагноза.
Вы, что такое «отзвон», – знаете? Ну, это когда койко-места в больнице кончаются, никого не принимаем. Если только что-то очень серьёзное. А тут удача, причём редкостная. Накануне спирт выдавали. И вот сидим мы в общем «приёмнике», в большой коллектив влившись, отдыхаем вдумчиво. Кто как. Люди с претензией – те спирт глюкозой разводят, охладив предварительно, и пьют аккуратно, маленькими глоточками смакуя. Демократическая общественность пьёт, как есть – тёплый, неразбавленный, из чайных чашек. Больничной запеканкой закусывая. А если кто здоровьем ослаб – те портвейном запаслись и бухают по облегчённому протоколу.
